Он услышал, что «воскресение из мертвых» — сплошное вранье, цены на сыр и масло опять повысились, что сборная футбольная команда Атлансдама состоит из увальней, не способных бегать и ударить как следует по мячу, и что у знаменитой Юв Мэй на левой щеке появилась родинка.
— Ты не заметил этого? — спросил молодой человек в пестрой рубашке и желтых кожаных трусах у своего спутника — в такой же рубашке, но в брюках.
— Нет. У Мэй родинка?
— А какой у тебя телевизор?
— «Луна».
Парень в трусах расхохотался.
— Чудак, что ты увидишь в свою «Луну». Такие телевизоры выпускает мебельно-стекольная фабрика. Ты купи «Юпитер», как у меня. Это — вещь! А в свою «Луну», если Мэй выйдет даже нагая, ты не увидишь…
Хохоча, молодые люди прибавили шагу.
Даниил Романович перешел площадь и свернул в улицу. Он жил в двадцати минутах ходьбы от института и редко пользовался автомашиной. Путь утром в институт, а вечером из института он считал утренней и вечерней прогулкой.
Правда, иногда хотелось проехаться по городу, и в гараже при институте всегда можно было найти свободный автомобиль, но Галактионов не умел управлять машиной. А учиться не было времени.
Даниил Романович никак не мог привыкнуть к огромному городу. Ему казалось, что в нем нет ни одного уголка тихой размеренной жизни, нет и не может быть человеческой жизни с ее радостями в семье, в кругу друзей. Все здесь — в гонке сверкающих автомашин. Люди, ухватившись за руль, куда-то несутся, досадуют на задержку у светофоров, снова мчатся с еще большей скоростью.
Ему нравилось быть среди пешеходов, тут видишь живых людей, слышишь их голос. И думаешь о своем…
Мысли сегодня были невеселые. Если Доминак уйдет, даже только откажется от поста директора, это вызовет раздор и — Шельба прав — может кончиться плохо для института. Доминак считается выдающимся ученым Атлантии, все здесь будут на его стороне, и в первую очередь церковь — она тут всесильна. Странно — ученый и в то же время верующий. Кто же поддержит его, Галактионова, в институте? Шельба всегда настроен дружески, но он ненадежен, как всякий человек без принципов. Мартинсон — лауреат Нобелевской премии, человек очень гордый, способный отрешиться от всего ради науки, ради служения человечеству. Поддержка его многое значила бы. Но он ограничится лишь тем, что пожмет руку.
Галактионов за год работы хорошо узнал Мартинсона. Этот человек с редкой силой воли сам пробил себе дорогу. К советским ученым он относится с болезненной завистью: они выросли с помощью государства. Эта зависть часто в разговоре доводит его до угрюмою озлобления: «Сколько сил тратилось ради куска хлеба! А вам-то было легко…» Галактионову не всегда было легко, но он не возражал.
Мартинсон сторонился общественной жизни, ничего не читал, кроме медицинских журналов и специальной литературы. Он считал, что нет таких правительств, учреждений и органов печати, которые служили бы только интересам народа, и, значит, не стоит к ним апеллировать.
А научные сотрудники будут молчать, как молчали сегодня… «Но уйти мне нельзя, — решил твердо Галактионов, — надо закончить работу. Не обратиться ли в посольство? Нет, это не годится: это вызовет подозрение, недоверие…»
Он не дошел до своей квартиры, увидел маленькую вывеску кафе и вспомнил, что сутра ничего не ел. Зашел и заказал обед.
— Но прежде всего лимонад, — сказал он официанту. — Сегодня очень жарко.
— О, да! — последовал ответ.
В Атлансдаме не подают лимонада в бутылках. Принесут на тарелках лимон, колотый лед и порцию сахара, и клиент сам приготовит себе напиток по своему вкусу, добавляя содовую воду из сифончика.
После обеда Галактионов почувствовал себя лучше. Идти на квартиру не хотелось, Даниил Романович взял такси и поехал в клинику института навестить Гуго — единственного своего пациента.
Когда Галактионов вошел в палату, дежурная сестра-монашенка смутилась и не поднимала глаз на профессора. Даниил Романович схватил руку больного — пульс еле прощупывался. Гуго лежал с закрытыми глазами, мертвенно-бледный.
— В чем дело? — круто повернулся он к сестре. — Да раз бинтуйте же скорее…
У Гуго была перебита сонная артерия. При операции ее соединили. Сейчас Гуго умирал от внутреннего кровоизлияния: видимо, в артерии на месте шва образовался разрыв.
— Вызвать операционную сестру. Приготовить кровь для переливания.
У сестры дрожали руки, она не знала, куда их деть.
— Я не могу выполнить вашего приказания.
— Это что еще такое! Почему?
— Директор сказал: если я выдам кровь, буду уволена с ра боты.
— Профессор Доминак видел больного?
— Да, полчаса назад.
— Что он сказал?
— Он сказал, что это опасный преступник, и я буду отвечать… перед церковью, перед судом.
— В клинике бывают только больные — запомните это, и мы обязаны их лечить, — внушительно сказал Галактионов. — Выполняйте!
— Не могу… — сестра заплакала. — Я потеряю работу.
— Тогда уволю вас я, — не сдержался Галактионов. — Ведь больной умирает на наших глазах!
Сестра умоляюще протянула руки:
— Вы не сделаете этого…
— Сделаю, — Галактионов, засучив рукава, стал мыть руки. Сестра молча всхлипывала. В клинике стояла тишина. Больной тут был один — Гуго; остальные палаты занимали древние старики-пациенты профессора Доминака, они большую часть времени проводили лежа.
Тишину нарушил шум у входных дверей, потом послышался стук и грубый мужской голос. Сестра вышла и тут же вернулась.
— Вас спрашивают, — сказала она.
В коридоре Галактионова ожидал рослый мужчина в отличном светлом костюме; не снимая шляпы, он стоял, засунув руки в карманы. У него были разные глаза: один налившийся кровью, другой белел, как фарфор, — искусственный глаз.
— Вы профессор? — спросил бесцеремонно мужчина.
— Да. Снимите шляпу.
Посетитель постоял с минуту в раздумье, затем вынул руки из карманов, снял шляпу и спросил:
— Русский?
— Русский.
— Вас-то мне и надо. Есть разговор один на один, — посетитель подмигнул фарфоровым глазом.
— Мы одни, можете говорить, — Даниил Романович насторожился. — Только я очень занят…
Мужчина вытащил из кармана газету.
— Я по поводу вот этой статьи. Правда ли это? Правда ли, что тут лежит наш мальчик?
Перед Галактионовым, несомненно, стоял бандит, может быть, главарь шайки. Стало не по себе.
— А вы кто будете?
— Отец, — не моргнул тот.
— Ну и что?
— Ага, значит, он здесь! — обрадовался фарфоровый глаз. — Значит, все это правда… Слушайте, профессор! Если вы спасете нашего мальчика, вы получите пару-другую чистым золотом… Какой дьявол — пару тысяч! Вы получите столько, сколько скажете. Ну?
