Загадочный х в о с т не приклеился, исчез.
Станислав Гагарин несколько разочарованно вздохнул, ему вдруг захотелось поиграть со странным парнем в кошки-мышки, хотя, если говорить откровенно, всякие фокусы-покусы со слежкой вовсе не приносят о б ъ е к т у душевного равновесия, и писатель только храбрился-бодрился перед самим собой, а в глубине же души был несколько встревожен и озадачен.
Его, мягко говоря, озабоченность значительно возросла, когда свернув от автобусной остановки на дорожку, ведущую через голый еще фруктовый сад к больничному бело-голубому зданию, писатель увидел вдруг таинственного незнакомца, который шел ему навстречу, смотрел на Станислава Гагарина в упор и приветливо улыбался, будто отца родного увидал.
Это было так неожиданно — писатель был уверен, что тип этот остался в очереди у киоска, что Станислав Гагарин непроизвольно кивнул будто знакомому и удостоился ответного знака в виде открытого взгляда больших, хотя и суженных в уголках глаз, с розоватыми белками и желтыми — тигриными? — пятнами в центре.
Расходясь с писателем, незнакомец склонил голову, и Станислав Гагарин отметил, что проделал он сие с достаточно гордой, прямо-таки царственной осанкой.
«Ба, — мысленно воскликнул сочинитель, — да, мы, наверное, попросту соседи по больнице! Молодой писатель, видел меня в Доме литераторов, небось, или еще где… Потому и попадаемся на глаза друг другу».
При этом он старался не думать о том, каким образом этот тип оказался впереди собственного маршрута писателя, хотя положено ему было, так сказать, д е т е р м и н а н т н о, причинно, находиться где-то позади. Сие обстоятельство Станислав Гагарин просто выводил за скобки, пользуясь извечной практикой рода человеческого. Когда нам что-либо мешает, не укладывается в привычную ипостась, мы выбрасываем это ч т о-л и б о за борт.
Разминувшись с молодым коллегой, как определил его сочинитель, Станислав Гагарин прошел по аллее дальше, к площадке, где стояло несколько садовых скамеек, призванных гостеприимно размещать больных и посетителей в теплые часы, и здесь писатель понял, что выбросить за борт смуглого незнакомца, так упорно попадающегося ему на прогулочном маршруте не удастся.
Как ни в чем не бывало загадочный кавказец — или среднеазиат, а, может быть, и палестинец? — сотней метров до того миновавший Станислава Гагарина, теперь сидел на одной из скамеек и жестом предлагал явно ошарашенному писателю расположиться рядом.
Личность Марка Туллия Цицерона писателя Станислава Гагарина интересовала всегда. Как, впрочем, и сама классическая история Древнего Рима, с романтической байкой о братьях-маугли Реме и Ромуле, кровавой заварушкой, устроенной гладиатором Спартаком, вечной р а з б о р к о й между патрициями и плебсом, зациклившимся антисемитом античности Катоном Старшим по поводу того, что Карфаген должен быть разрушен, Корнелием Суллой и Крассом, так хотевшими добиться особой dignitas — эфемерной военной славы, и, конечно же, обаятельным Цезарем, который погиб от руки Брута, продавшегося большевикам…
Какие времена, какие люди!
Правда, в нравственный кодекс гордых римлян не входило понятие с о в е с т и, так высоко чтимой сыном Двадцатого века, автором этих строк, но Станислав Гагарин доподлинно знал: античная культура и не завещала сей ценности тем, кто формировал нравственные императивы, руководствуясь заветами сына плотника из Назарета.
Что поделать, так сложилось на берегах Тибра, и вовсе не нам, придумавшим ГУЛАГ и Освенцим, мировые войны и атомную бомбу, упрекать вскормленных молоком волчицы предков за отсутствие в их душах канонов лицемерной христианской морали.
Еще в трактате «О законах» Цицерон писал: у римлянина две родины. Одна — великая, она требует бескорыстного служения и жертв и воплощена в римском государстве. Вторая — малая, горячо любимая, коя есть плоть и существо повседневной жизни. Это община, в которую входят семья — ф а м и л и а римлянина — и сам он со всеми возможными домашними потрохами.
Связи, объединяющие римлян в общине, разнообразны и опосредствованы в каждодневном бытии. Святые места, родные улицы, общественные права и обязанности, привычки, которые недаром называют второй натурой, родственные и дружеские отношения, совместные дела и связанные с ними имущественные и моральные выгоды.
Как сочетать интересы великой и малой родин? Вопрос вопросов.
Судьба Цицерона в какой-то степени давала ответ, и Станислав Гагарин, захвативший с собою в больницу книгу Пьера Грималя о знаменитом ораторе, с первых же страниц открыл для себя то главное, о чем он напишет в романе «Вечный Жид».
Он исследует проблему, которая всегда возникала перед нравственными людьми: как выжить в Смутное Время и сохранить лицо, остаться н а у р о в н е в ы с о к и х п р и н ц и п о в, быть верным моральным нормам, не преступить их любой ценой.
Это озарение пришло к нему 21 апреля 1992 года, и только тогда Станислав Гагарин смог приступить к работе над романом.
И тут же началась эта странная слежка, возник молодой красавчик с бородкой, лет ему было чуть поболее тридцати, с виду приличный субъект в в а р е н о м джинсовом костюме, импортных кроссовках и трикотажной тенниске с бело-розовыми полосками.
Вот он вальяжно разместился на скамейке, приветливо улыбается и жестом приглашает Станислава Гагарина присесть рядом.
И писатель сел с незнакомцем.
— Здравствуйте, — бесцветно, нейтральным голосом поздоровался сочинитель с недавним преследователем.
— Рад вас видеть, Станислав Семенович! — оживился незнакомец, протянул сочинителю руку и с воодушевлением стиснул ладонь писателя.
— Вы меня знаете? — спросил тот.
— Еще бы, — отозвался тот. — У н а с многие вас знают…
И предваряя возможный вопрос — где это у в а с — понизил голос и со значением произнес:
— Вам привет от товарища Сталина.
Низкие рваные облака неслись над застрявшим во льдах теплоходом. Экипаж и пассажиры, рискнувшие постичь романтику полярного круиза, с нетерпением ждали помощи от ледокола. Но «Ермак», затеявший проводку каравана в проливе Вилькицкого, едва освободился и был сейчас на переходе от входа в Карское море к архипелагу Норденшельда.
Погода была ненастной. Ветер заходил от норд-остовой четверти к весту, и его переменчивость то поджимала к берегу ледовое поле, в которое неосмотрительно вошел «Вацлав Воровский», и это весьма не нравилось капитану, то вновь разряжала лед, и тогда начинались тщетные попытки теплохода самостоятельно вырваться из западни.
