Анатолий Ириновский - Жребий

За длинным дощатым столом сидели четыре грязных небритых мужика. На столе стояли две бутылки "Московской". Рядом с водкой, на желтой оберточной бумаге, лежа-ла разорванная на куски вареная курица. Все четверо угрюмо и молча глядели на Нету-дыхина и его даму. Наконец один из них спросил:

— Что?

— Нет, ничего, — сказал Нетудыхин. — Извините, — и закрыл двери.

Через минуту они услышали вопрос повторно:

— Так что все-таки надо? — спросил их, выйдя наружу, здоровенный детина.

— Ничего не надо, — ответил Нетудыхин.

Мужик выругался им вослед и заворчал:

— Ходят тут разные… живые.

Они невольно расхохотались.

А вечером Нетудыхин наскоро подправит стихотворение и прочтет его Коке. Хотя нужно было стихотворение, конечно, еще дорабатывать.

Пред забвеньем стою, перед Летой,

Поглощающей все и вся.

Но еще моя песнь не допета,

О бездонная прорва бытия!

Поколенья приходят — уходят,

Погружаясь в извечный мрак, -

Предначертан нам путь природой,

Так вот было и будет так.

Никого не жалеет Лета:

Ни рабов, ни господ, ни вождей —

Все равны в погружении этом

На планете грешной моей.

Кану в Лету и я когда-то,

Но пощады себе не молю,

Потому как пред бездною этой —

Я дышу,

я живу,

я люблю.

Последовала реакция: молчание. Сосредоточенное лицо. Возможно даже с неко-торым выражением настороженности: зачем говорить людям о смерти, когда они и так знают, что умрут? И — ни слова об ужасе самой человеческой ситуации.

Неужели они действительно разные люди? Или чужие?.

Нетудыхин собирался взглянуть на свой двор. Правда, теперь ему это уже не так хотелось, как раньше. Но оказаться в Рощинске и не побывать в родном дворе — это бы-ло бы верхом глупости.

Подходили к центру города. Кока сказала:

— Я должна зайти к себе в поликлинику на пару минут. Ты походи по магазинам, вон в книжный загляни. Минут через двадцать я сюда вернусь.

Он ответил:

— Я, наверно, пойду все же схожу в свой двор. Тебе все равно там будет неинте-ресно. Я только взгляну на него. Оттуда прямо к тебе домой.

— Но не вздумай опять набраться, Тима. Я тебя очень прошу, — сказала она.

— Можно было бы мне об этом и не говорить, — ответил он как-то нехорошо.

Разошлись по разным направлениям…

Он шагал по исхоженным в детстве улочкам и с равнодушием взирал на город. Что-то с Нетудыхиным случилось. Что-то произошло такое, что сорвало с вещей, в бы-лом бесконечно дорогих, покров их единственности, почти родственной близости. Они больше его не волновали, и он пытался отыскать причину такой перемены в себе.

Мелькнула в сознании строка Блока: "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…" Мир вещей меняется медленнее, чем человек. У предметов свой удел существования. Время для них измеряется не годами, а периодами длительности, превращающей предмет в хлам.

Вынырнули из-за поворота бараки. Этот район Рощинска негласно именовался в народе Шанхаем. Чем-то теперь он напоминал ему зону. Бараки эти наскоро клепались еще в 30-е годы. В них селили тогда семьи рабочих, строивших в городе завод сельхоз-техники. Селили временно. Потом как будто намеривались отстроить им жилье доброт-ное. Но, как известно, нет ничего более постоянней, чем временное.

Нетудыхин вошел в свой двор и замер. Пустынно. Жаркий день позагонял жиль-цов по своим одноклеточным конурам. Но не пацанов: с поляны доносились их крики.

На протянутых меж столбами веревках во дворе сушилось белье.

Появился целый ряд сарайчиков и выгородок с возделанными участками земли. По двору, со стороны поляны, шла с козой баба Паша. Коза, волоча свою привязь, чинно шествовала с выправкой кавалерийской лошадки впереди хозяйки. Время от времени ко-за останавливалась, оглядывалась и поджидала согбенную женщину.

Нетудыхин даже слегка опешил: "Боже мой! Это же сколько лет бабе Паше? Ведь она уже тогда была старухой!"

Через толщу событий собственной жизни возраст бабы Паши показался Нетуды-хину мифическим.

— Баба Паша!

— Ай!

— Добрый день!

— Добрый!

— Вы живы?!

— Жива, милай, жива. А ты че хотел?

— Я к вам в гости, — неожиданно для себя брякнул Нетудыхин.

— Ну так пожалуй, пожалуй. Чего стоишь? Я гостям всегда рада. Ты чей это бу-дешь-то? Чей-то я тебя запамятовала.

— Э, я как вам скажу, — не поверите.

— Это чего ж я не поверю? Раз человек есть, значит, он чей-то.

— Нетудыхин я. Сергея и Аньки Нетудыхиных сын.

Баба Паша, прищурившись и напрягая память, посмотрела на Нетудыхина.

— Тимошка, шо ль?! — спросила она с удивлением.

— Да.

— А сказывали, что ты давно пропал.

— Должен был пропасть. Но не пропал.

— Значит, Богу так угодно было. Ну, идем, идем. Попотчую тебя, грешного. Пом-ню я тебя, помню. Проказник ты был и хулиган.

— Ну, не такой уж я был и хулиган, — сказал примирительно Нетудыхин.

— А Нюрку мою кто дразнил и на рога цеплял плакат "Да здравствует баба Па-ша!"?

— Да?! — удивился Нетудыхин. — Что-то я этого не помню. Но я бы и сегодня не отказался от такого лозунга.

— Так и продолжаешь, наверно, проказничать?

— Ну, что вы, баба Паша! Я теперь стал человеком вполне положительным.

— Нюрка! — вдруг закричала она козе, потянувшейся к кусту крыжовника. — Не замай!

Коза вздрогнула, оглянулась и демонстративно последовала дальше.

— Значит, уцелел с Божьей помощью, — продолжала баба Паша. — Молодец! А в вашей квартире Монины живут. Ну и где же ты теперь нудишься, какие ты нынче до-рожки торишь?

— Да учительствую уже несколько лет.

— Ты?!

— Да.

— Ай-я-я-я-яй, видано ль: хулиган учительствует! И они тебя слушают?

— А как же? Как вас — ваша коза.

— Ну, Нюрка у меня грамотная. Но с выбрыками, знаешь. Гордыбошка!

Они дошли до конца барака. Здесь, с торца, располагалась однокомнатная кле-тушка бабы Паши. Рядом, недалеко от входа, стоял слепленный еще в былые годы дере-вянный сарайчик. Она открыла двери и впустила в него Нюрку.

Коз баба Паша держала давно и почему-то исключительно белых. На ее памяти это была 7-я или 8-я коза. И всех она их называла одним именем — Нюрка.

Баба Паша пригласила Нетудыхина в свою келью. Комната в одно окно, и без того маленькая, была заставлена круглым столом, койкой и допотопным платяным шкафом.

В одном из ее углов висела икона Богоматери с младенцем.

— Так вы тут и кукуете одна, — сказал Нетудыхин, оглядывая комнату.