Анатолий Ириновский - Жребий

— Будет семья из двух сумасшедших, — сказал Нетудыхин, улыбаясь. — Новый тип семьи советского производства.

— Дурачок! — сказала она. — Он смеется. Плакать надо в такой ситуации.

— Ну да, — сказал он. — Не дождутся.

Он потянул ее к себе, и они завалились на диван.

Потом произошло то, что должно было произойти…

Угомонились они на рассвете. Уже засыпая, она вдруг спросила его:

— Послушай, Тима, но как это ты, совершив побег, получив добавку и год закры-той тюрмы, умудрился освободиться?

— Божественное предопределение. Завтра, завтра узнаешь его имя. Спи.

— Чье имя?

— Имя того, кому я обязан свободой.

— Имя Бога, что ли? — не отставала она.

— Ты спать думаешь? Или я сейчас укушу тебя за щеку! Завтра я все дорасскажу. Спи давай!

— Жадина! — сказала она и сама нежно укусила его за щеку.

Так они и уснули: переплетясь голыми телами, слившись в единое существо.

И не ведали они о том, что их ждало уже не завтра, а сегодня днем.

Глава 28

Божий алгоритм

Проснулись в середине дня. И опять повторилось все снова.

За окном плавился жаркий летний день. Не хотелось подниматься. Блаженство подавляло волю. А пора было все-таки вставать.

Он, поцеловав ее, поднялся первым. Пошел на кухню и сразу же ополоснулся. С мокрыми руками вернулся к дивану.

— Ты встаешь? — сказал он, угрожающе держа руки на ней.

— Встаю, Тима, встаю, миленький!

Поднявшись с дивана, она потянулась к нему целоваться. Он взял и наложил свои холодные руки ей на спину.

— А-а! — заорала она. — Ты что?!

— Я любя.

— Ну да! Так можно человека заикой сделать!

Стали одеваться и прибирать квартиру.

Нетудыхин снял с магнитофона свою бабину и поставил другую, с музыкой. За-звучала "Карусель" Цфасмана. Сумасшедшая, брызжущая, сметающая все на своем пути музыка внесла в дом ритм чужой жизни.

После завтрака отправились на рынок. Надо было купить цветы. Нетудыхин по-чему-то взял два букета алых роз. Кока подумала, что он хочет возложить цветы на мо-гилу матери и от ее имени. Но по дороге на кладбище они свернули в городской парк — тот самый, в насаждении которого когда-то принимал участие и Нетудыхин.

Теперь в центе парка возвышалась большая каменная стела. На ней были начерта-ны имена погибших при освобождении Рощинска в последнюю войну.

Стела была обнесена гранитным бордюром. Под самым памятником валялась пус-тая водочная бутылка.

Нетудыхин перешагнул через бордюр и со злостью зашвырнул бутылку в бли-жайшие кусты. Потом рассыпал розы у основания памятника и вернулся к Коке.

— Вот, видишь, седьмой по счету, — сказал он, — Вороной Никифор Романович. Этому человеку я обязан свободой.

— Как?! Он же погиб! — удивилась она.

— Жив курилка, жив! Он был тяжело ранен при взятии Рощинска. Его сочли мертвым. А он чудом выжил, выкарабкался.

Постояли несколько минут у памятника. Потом направились к кладбищу. И Нету-дыхин поведал ей историю своего освобождения.

В конце 59-го года вышел Указ о пересмотре дел малолеток и инвалидов войны. К тому времени Нетудыхин оказался во Владимире. Об Указе ходили слухи еще летом. Во-обще тюрьмы и лагеря постоянно полнятся слухами. Все время люди чего-то ждут. К съездам, к круглым датам, после смены правителей… Откуда эти слухи выплывают, не-известно. Наверное, из вечных надежд на лучшее.

— В камере нас сидело четырнадцать человек, — продолжал он. — Из них — только я шел по малолетке. Второй, кто подпадал под Указ, был один ленинградец — инвалид и участник войны. Без ноги, на протезе. Его первым и дернули. Вернулся безре-зультатно: десять было — десять оставили. На что мне было тогда надеяться, если они не скостили срок даже человеку безногому? А дело шло к концу дня. Январь стоял. Красное солнце садилось за тюремным забором, голуби гуляют по двору — нет у меня предчув-ствия удачи. Заседала комиссия на втором этаже тюремной проходной. Корпусной доло-жил о нашем прибытии. Ожидайте, позовут… Ну, ждем… Наконец, двери открылись, и меня пригласили войти. Слева — секретарша за столиком, справа — начальник тюрьмы. За длинным, укрытым красной тканью столом сидят человек десять- двенадцать. На-чальник зачитывает характеристику. Читает приговор мой, первый приговор. Указник. Потом бегло второй. Побегушник. На травку человека потянуло. Куда бежал, зачем? Я начал исповедоваться. И завелся. Да, я воровал, за что и попал сюда. Ну а что же мне ос-тавалось делать, если у меня отец погиб, а мать умерла? Я вынужденно стал беспризор-ником. Меня не раз ловили и отправляли в детдом. Но в детских домах старшие воспи-танники издевались над младшими, — и я убегал оттуда. Так в конце концов я оказался в детской колонии, потом — во взрослом лагере. Теперь я попытался и из лагеря бежать — поймали. Но я хочу учиться. Я закончил здесь десять классов. А мне не верят. Почему мне не верят?.. Словом, что-то подобное я им говорил. Вижу, как будто ожили лица ко-миссии. Полковник, что сидел во главе стола, просит дело мое передать ему. Листает. Натыкается на мой аттестат. У меня в аттестате было только две четверки. Спрашивает, на какой улице я в Рощинске жил? Я подумал: не на земляка ли попал? Оказалось, ошиб-ся. Попросили выйти. Вечность они там совещались. Наконец-то позвали. Гробовая ти-шина. Все смотрят на меня. Зачитывают решение: меня освобождают под чистую. Я сто-ял ошарашенный. На комиссии в тот день я был последним. Потом они начали одеваться. Полковник подошел ко мне и поздравил. "Я твой Рощинск, — сказал он, — отвоевывал у немцев. Там стоит сегодня памятник погибшим нашим ребятам. И меня по ошибке туда зачислили. Хотя я был только крепко ранен. Вороной Никифор Романович мое имя. За-помнишь? Ну, кланяйся земле рощинской. И не подведи ж меня! Мы в тебя поверили". Позже я спрашивал себя, чего здесь было больше: случайности или Божественного пре-допределения? Но я так и не смог себе ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.

— Случайности, конечно, — сказала она. — На его месте мог оказаться человек, не связанный с Рощинском.

— Мог, да. Но почему же не оказался? Почему оказался именно он, Вороной? Что собственно им руководило? Воспоминание о прошлом? Или желание отужинать с колле-гами в хорошем настроении с сознанием своей власти над жизнью какого-то огольца?

— Так нельзя думать о людях, Тима!

— О людях надо думать еще жестче. Чтобы не ошибиться в них. А вот о нем, по-жалуй, так думать нельзя. Я все же склонен предполагать, что Бог свел нас преднамерен-но. И со стороны Вороного это была плата Богу за сохраненную ему в Рощинске жизнь.