— То есть ты не специально обученная убийца? Не военная модель?
— Нет, не военная. Прошу вас, поверьте мне.
— Не военная, но тем не менее опасная. Ты же голыми руками оторвала голову Сомдету Чаопрайе.
Эмико хочет возразить, объяснить, что она совсем другая, но не находит слов и только шепчет:
— Я не отрывала ему голову.
— А ведь ты всех нас можешь прикончить так, что мы и пикнуть не успеем. Хок Сен даже прицеливаться не начнет.
Тут старик очень медленно переводит пистолет на пружинщицу.
Та несогласно мотает головой:
— Я не хочу этого. Хочу только уйти отсюда. Уйти на север — и больше ничего.
— Все равно ты — опасное существо. И для меня опасное, и для других людей. Если бы сейчас кто-то увидел нас вместе… Мертвая ты ценнее, чем живая.
Эмико подбирается, готовясь к умопомрачительной боли. Первым — китайца, потом Андерсона-саму. Девочку, наверное, не стоит…
— Прости, Хок Сен, — вдруг говорит гайдзин. — Не могу отдать ее тебе.
Пружинщица смотрит на него изумленно.
— Что — остановите меня? — усмехнувшись, спрашивает китаец.
— Настали другие времена. В королевство идут армии таких, как я. Всех нас ждет новая судьба. Теперь тут будут не только фабрики — будут контракты на калории, грузоперевозки, отделы исследований и разработки, торговые переговоры… С этого дня все по-другому.
— Поднимет ли этот прилив и мой корабль?
Андерсон-сама смеется и тут же хватает себя за ребра.
— Еще как, Хок Сен. Еще как нам станут нужны люди вроде тебя.
Старик смотрит на Эмико.
— А Маи?
Гайдзин кашляет.
— Забудь о мелочах. У тебя будет почти ничем не ограниченный счет. Найми ее, женись на ней — мне все равно. Делай что пожелаешь. Черт возьми, вон Карлайл найдет ей место, если ты не захочешь. — Он откидывает голову и кричит: — Я знаю, что ты там, старый трус! Заходи.
Из коридора доносится голос второго гайдзина:
— Ты что, действительно решил защищать пружинщицу? — Карлайл осторожно выглядывает из-за двери.
— Без нее не было бы повода для переворота. А это чего-то да стоит, — криво ухмыльнувшись, говорит Андерсон-сама и смотрит на Хок Сена: — Ну, что скажешь?
— Клянетесь?
— Если нарушим слово, ты ведь сможешь о ней донести, а пока весь город ищет пружинщицу-убийцу, она отсюда никуда не уйдет. Если мы с тобой найдем общий язык, выгадает каждый. Давай же, Хок Сен, условия простые — в кои-то веки все будут в выигрыше.
Немного подумав, старик отрывисто кивает и опускает пистолет. Андерсон переводит взгляд на Эмико, которая испытывает огромное облегчение, и говорит гораздо мягче:
— Многое теперь изменится, но видеть тебя никто не должен. Кто-то в этой стране тебя уже никогда не простит. Понимаешь?
— Да, меня не должны видеть.
— Вот и хорошо. Как только все утихнет, придумаем, как тебя вывезти, а пока поживешь тут. Руку поправим. Попрошу кого-нибудь принести ящик со льдом. Хочешь?
— Да. Спасибо. Вы так добры. — Ей делается необычайно спокойно.
— Ну, Карлайл, где виски? За это надо поднять тост! — Андерсон-сама, поморщившись, встает и вскоре приносит бутылку с горкой стаканов, ставит их на прикроватный столик, кашляет. — Чертов Аккарат. — Кашляет еще раз — гулко, раскатисто.
Внезапно новый приступ сгибает его пополам, потом еще один — мокрый, лающий. Андерсон-сама тянет руку, хочет ухватиться за столик, но не рассчитывает движение, толкает его и переворачивает.
Эмико смотрит, как стаканы с бутылкой скользят к краю и, расплескивая виски, летят вниз — медленно, играя в первых утренних лучах.
«Какие красивые. Чистые. Яркие».
Посуда — вдребезги. Андерсон-сама, не переставая кашляет, падает на колени прямо на осколки, хочет встать, его подкашивает новый приступ, он заваливается на бок, наконец затихает и, подняв на Эмико глубоко запавшие глаза, хрипит:
— Крепко же Аккарат мне врезал.
Маи с Хок Сеном отходят подальше, Карлайл испуганно выглядывает поверх локтя, сгибом которого прикрывает рот.
— Прямо как было на фабрике, — выдыхает Маи. Эмико встает на колени возле гайдзина.
Внезапно тот выглядит таким маленьким и хрупким. Она берет протянутую ей дрожащую руку. На губах Андерсона-самы блестит кровь.
Официальную капитуляцию решили устроить на парадной площади возле Большого дворца: Аккарат поприветствует Канью и примет ее символический кхраб. Корабли «Агрогена» уже стоят в доках, с них выгружают ю-тексовский рис и сою-про — стерильные семена, присланные зерновыми монополистами; одной частью накормят народ, другая пойдет фермерам — из нее вырастят новый урожай. Со своего места Канье хорошо видно, как над краем дамбы трепещут паруса с эмблемой корпорации — пшеничными колосьями.
Поговаривали, что понаблюдать за церемонией и закрепить своим присутствием власть правительства Аккарата придет сама юная королева, поэтому народу собралось больше, чем ожидали, однако в последний момент пролетел слух, что ее все-таки не будет, и теперь толпа, обливаясь потом, стоит под палящим солнцем засушливого сезона, которому уже давно пора бы уступить место муссонам, и смотрит, как под пение монахов на помост восходит Аккарат. В качестве нового Сомдета Чаопрайи он приносит клятву, обещает защищать королевство в неспокойные времена военного положения, потом встает лицом к выстроившимся рядами военным, гражданским и последним белым кителям под командованием Каньи.
По вискам капитана струится пот, но она не желает даже пальцем шевельнуть — хоть и сдала Аккарату министерство природы, хочет предстать в наилучшем свете, блеснуть выправкой, а потому стоит неподвижно в первом ряду, плечом к плечу с Паи, чье лицо застыло ничего не выражающей маской.
Немного позади Аккарата за церемонией наблюдает Наронг. Он кивает Канье, а той остается лишь не заорать на него, не завопить, что причиненные городу страдания — его вина, что бессмысленных жертв и разрушений можно было избежать. Скрипя зубами, Канья мысленно ввинчивает всю свою ненависть в его голову. Какая глупость. Ненавидеть надо себя: это она сейчас сдаст последних своих верных людей на милость Аккарату и увидит, как закончится история белых кителей.
Рядом возникает Джайди и задумчиво смотрит вперед.
— Хотите что-то сказать?
— Вся моя семья, кто еще был жив, погибла во время боев.
Канья ахает.
— Мне так жаль. — Она хочет протянуть руку, тронуть призрака за плечо.
— Это война, — печально улыбаясь, произносит Джайди. — Я всегда тебе это втолковывал.
