постоять?
– Я могу. Но только не… Только не против тебя.
Хм. Ночью настроения были более воинственные. А впрочем, она не врет. Даже вчера, когда угрожала, все равно ничего не сотворила. Потому что чувствовала себя виноватой? Да и сейчас всего лишь умоляет, не приказывает.
– Пожалуйста…
– Франсуа Дюпон, конечно, совсем не ангел, но детей не обижал никогда.
– А я не ребенок! – первым делом огрызнулась, но тут же сообразила: - Значит, ты все-таки…
– Вчерашний разговор? Да, помню. Только не очень-то понимаю.
Вернее, могу понять. Теперь уже могу, учитывая кучу свежей информации. Не хочу. Стыдно признавать свои страхи, и все же, если допущу, хоть на несколько минут, что все, прозвучавшее в канун прошлой ночи – вполне себе объективная реальность…
– Ты пришел меня убить?
– Нет, как я уже сказал. Может, и нужно было бы.
– Я не боюсь смерти.
Так, постепенно возвращается к норме. В смысле, становится собой. Надеюсь, что это скорее хорошо, чем плохо.
– Можно было бы попробовать. Как в сказках пишут? Если убьешь ведьму, её чары рассеиваются. Верно?
Вжалась в стену ещё сильнее.
– Но это в сказках. А у меня есть только одна попытка, и если я тебя убью и ничего не изменится…
– Кто говорит в моем доме о смерти?
В сумерках безоконного коридора лицо мамбо было не разглядеть: только широкую улыбку.
– Тот, кто имеет на это право?
Получив передышку и ощутив какую-никакую, а поддержку, Лил тут же метнулась и спряталась за просторным балахоном Мари ла Кру. Но не убежала.
– Я пришел говорить о жизни, сеньора.
– Неужто? Алые следы Пьетро [13] смываются очень трудно. И слишком долго.
– Он в самом деле имеет право, - буркнули из белых складок.
– Хоть люди и любят твердить, что все в этом мире продается и покупается, деньги - лишь символ. Знак фальшивого обмена. А по-настоящему ценные вещи меняют только друг на друга: так всегда происходит с жизнью и смертью. Но они не могут составить пару, девочка. Ни при каких условиях. Обменяться можно жизнями, либо смертями и не иначе… Кому же из вас что нужно?
Лил не ответила. Пришлось наклониться и отдернуть тканевую занавесь, чтобы взглянуть на сосредоточенное и почему-то совсем не испуганное лицо.
– Ты сломала мою жизнь. Признаешь это?
Гордое сопение.
– Да и черт с ней, все равно ничего хорошего не получалось. Не могло уже получиться. Перед собственной совестью отвечай, если захочешь, мне все равно. Но вот другое… Ты изуродовала человека. Ни в чем не виноватого. Этот грех посерьезней, верно?
– Он хотел тебе навредить, так что ещё надо посмотреть насчет вины.
– Я не про водителя. Есть и кое-кто ещё. Кое-кто, лежащий в моем доме.
– Тоже моих рук дело?
– А чьих же? Он был рядом со мной в тот вечер. Не помнишь?
– Может и был. Я злилась и кроме тебя ни на кого больше не смотрела.
Ну хоть честно призналась. Бешенство имеет привычку застилать глаза, это точно.
– Тогда поверь на слово.
– И чего?
– Не собираешься починить хотя бы часть того, что сломала?
Хмурый взгляд исподлобья. Хорошо, поговорим иначе.
– Знакомая вещица?
– Как ты мог?! Это же… это…
Вскочила на ноги. Дотянуться до записной книжки в моей поднятой руке все равно не смогла бы, но состроила угрожающую рожицу.
– Отдай!
– Знаешь, что в ней написано?
– Неважно!
Чтобы такая любопытная егоза и куда-то не подглядела? Не верю.
– Ты её хоть раз открывала?
– Это мамино. Отдай!
– А ты вообще… читать умеешь?
Насупилась.
– Я разбираю буквы. Когда они ровные.
Печатные то есть?
– А тут они все друг за друга цепляются так, что не отличить, где какая…
Ну вот и как с ней разговаривать? С одной стороны, хочется влепить затрещину. С другой – пожалеть. Только мне не нужно сейчас ни первое, ни второе.
– Ты её читал?
Нет, только не это! Сейчас ещё пересказать попросит.
– Сеньора, понимаю, что вопрос глупый, но все-таки спрошу. Вы говорили, что в моего друга вселился какой-то из ваших духов, лоа. И вы же говорили, что в свое время он уйдет прочь.
– Таковы правила. Но в чем вопрос?
– А нельзя ли ему… Нельзя ли его немного поторопить? Напомнить, что пора бы и честь знать?
– Хозяин перекрестка ходит сам по себе и не слушает приказы.
– Но слышит просьбы, верно?
Мамбо кивнула.
– Лил сделала так, что он пришел. Это была её просьба. Но сразу после этого забыла, о чем просила, и может статься, что этот ваш хозяин попросту не знает, исполнил ли он то, о чем просили или нет. Поэтому и не уходит. А если узнает?
– Духи видят все. Но ты прав в главном: на этот мир они смотрят через наши сердца.
– Значит, если Лил обратится к нему напрямую и расскажет все, как есть…
– Он выслушает.
– И послушается?
– Если разговор выйдет честный.
– Поняла? Вот прямо сейчас пойдешь и скажешь все, что надо, чтобы…
– И тебе тоже отмолчаться не удастся, - ласково заметила Мари. – Ты же был первой причиной всему, я правильно поняла?
Что ж, если надо поговорить, поговорим. Мне скрывать нечего, а уж бояться – тем более.
– Нужно собрать несколько вещей, дети, а потом я к вам присоединюсь. Уже в доме, если позволите.
– Идем!
Лил дернула рукой, вырывая локоть из моих пальцев:
– Книжку отдай!
– Да пожалуйста.
Прижала к груди, прикрыла краем очередной дырявой шали. Десятка два шагов молчала, потом поинтересовалась:
– Злишься?
– На что?
– На меня.
На неграмотного ребенка, который с детства жил, как бог на душу положит?
– Ты стерла у мира память обо мне.
– Но я-то помню.
Это успокаивает. За неимением всего остального.
– Может, объяснишь, зачем?
– Потому что тоже разозлилась.
– Я сделал тебе что-то плохое тогда, в тот вечер?
– Ну-у-у…
– Не слышу ответа.
– Не тогда. Вообще.
– Каким образом? Я даже не знал о твоем существовании.
– Вот! Не знал… Этим все сказано!
Может и сказано, но звучит запутанной шифровкой.
– Ты всегда был на службах в соборе. Каждый раз. И всегда там, высоко-высоко, а нас туда не пускали.
Разве? Мне казалось, проход на галереи открыт для всех, просто никто не хочет карабкаться по крутой лестнице.
– Сразу было понятно, что ты особенный, можешь то, чего другие не осилят.
Примитивное представление. Хотя для Лил вполне естественное.
– Падре сказал, что ты – сын сенатора.
И солгал. В моем понимании. Да и фактически – тоже. А вот сам Мигель вряд ли видел разницу между мной и Генри.
– Ты был ближе
