– Я не пытаюсь. Я только хотела узнать.
– Ну вот и узнала.
– Что я узнала?
– Узнала и все. Я не собираюсь углубляться в это ради тебя.
– Почему?
– Потому что ты не такая глубокая натура, как я. И никогда такой не была.
– Наверное, я просто не пыталась. Да и не стоит оно того, не думаю. Когда я вижу стоящую вещь, я ее сразу узнаю.
– И когда же, по-твоему, они такими бывают?
– Какими?
– Когда они бывают стоящими?
– Когда покупаешь что-нибудь, тратишь свои деньги, тогда они всегда этого стоят.
– Кроме тех случаев, когда ты их не хочешь, Кларисса, ты всегда забываешь об этом. И почему ты такая забывчивая?
Наступает долгое молчание, сестры разглядывают лица друг дружки.
– А знаешь, – ровным тоном произносит Кора, – все они будут на нас смотреть. Нас будут разглядывать на Завтраке.
– Потому что в нас течет настоящая кровь, – заявляет Кларисса. – Вот почему.
– И еще потому что мы такие значительные.
– Для кого?
– Для всех, разумеется.
– Ну, пока еще нет, не для всех.
– Но скоро станем.
– Когда этот умный мальчик сделает нас такими. Он все может.
– Все. Все на свете. Он мне сам говорил.
– И мне тоже. Не думай, что он только с тобой разговаривает, потому что это не так.
– А я этого и не говорила, разве я говорила?
– Ты собиралась.
– Куда?
– Возвеличиться.
– А, да, да! Мы возвеличимся, когда придет время.
– Придет и созреет.
– Да, конечно.
– Конечно.
Вновь наступает молчание. Голоса сестер столь ровны и бестонны, что когда они замолкают, молчание кажется не чем-то новым, но продолжением их разговора, лишь по-другому окрашенным.
– Так поверни же голову, Кора. Я хочу знать, когда меня станут разглядывать на Завтраке, как я выгляжу сбоку и на что они все глядят; поверни голову, а после я поверну для тебя свою.
Кора сворачивает белую шею влево.
– Больше.
– Больше чего?
– Я все еще вижу второй глаз.
Кора еще чуть-чуть сворачивает шею и с той осыпается немного пудры.
– Вот так, Кора. Так и оставайся. Именно так. О! (голос по-прежнему ровен) я само совершенство!
Она безрадостно хлопает в ладоши, но даже хлопки ее кажутся мертвым.
И словно в ответ на этот призывный звук, дверь растворяется и в комнату быстрым шагом входит Стирпайк. Щека его залеплена свежим пластырем. Двойняшки встают и медленно подступают к нему, соприкасаясь плечами.
Стирпайк окидывает их быстрым взглядом, вытаскивает из кармана трубку, высекает огонь. Миг он держит пламя в ладонях, но только миг, потому что Кора медленным жестом лунатички поднимает и роняет на пламя руку, гася его.
– Что, разрази меня чума, вы делаете? – восклицает Стирпайк, в кои-то веки теряя власть над собой. Увидеть Графа, сычом сидящего на каминной доске, потерять отодранную кошачьей лапой малую часть лица, и все это за одно утро – такое способно хотя бы на время пошатнуть самообладание любого человека.
– Не надо огня, – говорит Кора. – У нас больше не бывает огня.
– Мы его больше не любим. Нет. Совсем не любим.
– Совсем, с тех пор, как мы…
Стирпайк прерывает сестер, поскольку знает, в какую сторону повлеклись их мысли, а сейчас, перед самым Завтраком, времени на воспоминания нет.
– Вас ждут! Все уже уселись за стол и ждут вас не дождутся. Все спрашивают, куда вы запропастились. Вперед, прекрасная пара! Позвольте мне сопровождать вас, по крайности, часть пути. Выглядите вы совершенно обольстительно – но что же вас задержало? Вы готовы?
Двойняшки кивают.
– Могу ли я попросить о чести предложить вам правую руку, леди Кора? А вы, леди Кларисса, вы, сердце мое, возьмите левую…
Стирпайк, присогнув локти, ожидает, когда Тетушки разделятся, чтобы взять его под руки.
– Правая гораздо важнее левой, – говорит Кларисса. – Почему это она должна достаться тебе?
– А почему не должна?
– Потому что я ничем не хуже тебя.
– Но ведь ты не такая умная, дорогая, ведь правда?
– Да, такая, но только ты попала в любимчики.
– А это потому что я обольстительная, он сам так сказал.
– Он сказал, что мы обе.
– Он просто хотел тебя подбодрить. Ты разве не поняла?
– Милейшие дамы, – снова перебивает их Стирпайк, – не могли бы вы замолчать? Кто распоряжается вашими судьбами? Кому обещали вы верить и повиноваться?
– Тебе, – в два голоса отвечают они.
– Я считаю, что вы ровня друг дружке, и хочу, чтобы вы думали о себе, как о людях, равных по положению, ибо когда прибудут ваши троны, блеска в них будет поровну. Ну-с, не будете ль вы любезны взять меня под руки?
Кларисса и Кора берут каждая по руке. Дверь их комнаты так и остается открытой, и когда все трое выходят, тонкая черная фигура юноши движется между пурпурными Тетушками, взирающими одна на другую поверх его головы, так что пока они удаляются по тусклому коридору, пока уменьшаются в размере, смещаясь в долгой перспективе, последнее, что удается еще различить – долгое время и после того, как черноту Стирпайка и пурпурность Двойняшек съедает мрак, – это два крохотных, бледных, одинаковых профиля, обращенных один к другому и как бы плывущих по темному воздуху, уменьшаясь, уменьшаясь и уплывая, пока с них не опадает и последнее пятнышко света.
О мрачных, зловещих событиях, происшедших в Замке в это историческое утро, Баркентину ничего не известно. Он, разумеется, знает, что после гибели библиотеки здоровье Графа сильно пошатнулось, но не ведает об ужасном превращении его на каминной доске. С самых ранних часов Баркентин изучал тонкости ритуала, кои надлежало соблюсти во время Завтрака. Теперь, ковыляя к трапезной, – костыль его угрожающе лязгает по каменным плитам, – он что-то сердито бормочет и мусолит клок бороды, который посредством долгих трудов удалось так загнуть кверху, что он сам собой вставляется в рот.
Баркентин по-прежнему живет все в той же пыльной конуре с провисшим потолком, которую он занимал шестьдесят с лишком лет. Новые его обязанности, повлекшие за собою необходимость вступать в разговоры с множеством слуг и служащих, не пробудили в нем желания переселиться в любой из покоев, которые он мог бы занять, если бы пожелал. То обстоятельство, что всякий, кто приходит к нему за распоряжением либо советом, вынужден болезненно скрючиваться, чтобы проникнуть в его обитель сквозь дверь, более приличествующую кроличьей клетке, а оказавшись внутри, передвигаться чуть ли не на карачках, не производит на старика ни малейшего впечатления. Удобства окружающих Баркентина не волнуют.
Фуксия, приближаясь вместе с несущей Титуса госпожой Шлакк к трапезной, слышит впереди дробный стук Баркентинова костыля. В обычное время этот звук заставил бы ее содрогнуться, однако веющие ужасом трагические минуты, проведенные ею с отцом, наполнили девочку столь отчаянным смятением, предчувствиями столь несказанными, что для иных страхов места в душе ее не осталось. На ней древний багрец, издавна надеваемый дочерью Дома Гроанов при крещении брата, шею ее украшают так называемые Дочкины Горлицы – ожерелье из голубиных фигурок, которые вырезал из песчаника и нанизал на сплетенный из трав шнурок 17-й граф Горменгаст.
