— Про Васю Шутова не смейте! — возмутилась Просто Наташа. — Он хороший был человек, маме моей дорогие лекарства покупал. Три года как пьет всего. Сначала в Бога поверил, а потом спился. Вы для моей мамы пальцем о палец не ударили, так что молчите тут мне!
Максим Т. Ермаков скептически хмыкнул. Поверить в то, что Вася-алкоголик пьет всего три года, было крайне затруднительно. Если так, то Вася двигался по жизни очень высокими темпами и мог бы, пойди его судьба в другую сторону, за те же сроки построить, к примеру, завод. Вместо этого Вася разрушил себя и сейчас представлял собой небольшое кривоногое страшилище с мордой как фарш и с бессмысленной готовностью в проспиртованных глазках на подлость или на подвиг, как повернется бутылка. Из логова его ночами доносились глухие звуки пьяного веселья, нехорошая квартира тряслась, будто картонная коробка с битым стеклом. То и дело в логово заглядывал, проводя там немало времени, красноносый и блондинистый, как гусь, местный участковый. Тем не менее алкоголик Вася был москвич, выросший здесь, в свинцовом, с диким ветром из-за каждого угла спальном районе, и уже поэтому он считался благонадежнее, чем какой-то приезжий, тихо снимающий крошечную квартиру за немалые деньги.
— Все-таки с чего вы все решили, что наружка по мою душу? — раздраженно спросил Максим Т. Ермаков.
— А с того! — торжествующе выпалила Просто Наташа. — Они с Марией Александровной из четыреста шестой договорились, ходят к ней в туалет. Культурные мужчины, на лестнице не льют. Они и удостоверения ей показывали, и деньги, между прочим, платят, столько же почти, как вы за съем. Мария Александровна для них отдельное мыло держит и полотенце. Приглашала их обедать у нее на кухне, чтобы не жевать на подоконнике, чаю свежего предлагала. А они ей отвечают: нет, госпожа Калязина, нам нельзя, мы глаз не должны спускать с четыреста десятой квартиры. Она заволновалась, конечно, человек пожилой, спрашивает их: а почему, что произошло? Они ей: очень там жилец для нас интересный. Ну, и как вы это объясните?
Пока Просто Наташа говорила, усиленно работая крашеным ротиком, Максим Т. Ермаков ощущал, как во всем его составе растет непонятная жажда: точно часть элементов таблицы Менделеева, из которых состоит живая органика, оказалась из него высосана. Машинально он выдернул из пачки сигарету; на Просто Наташу, поднявшую сизые бровки под прямым углом, он так посмотрел поверх вертикального огня зажигалки, что та закашлялась в кружку. Первые затяжки наполнили тело приятной истомой, заклубились в голове, и в этих клубах, призрачно повторявших конфигурацию мозга, стала оформляться некая привлекательная мысль.
— Вы, значит, денег хотите? — спросил Максим Т. Ермаков, протягивая Просто Наташе, у которой с большого фланелевого подбородка стекала кофейная капля, бумажную салфетку.
— Мне в магазинах все бесплатно продают? — огрызнулась та.
— Очень хорошо. Я вам предлагаю крутейший эксклюзив, — веско произнес Максим Т. Ермаков. — Я даю вам историю, на которой журналист делает имя раз и навсегда. Международное! Соответственно, и деньги подойдут. Так вот, тема: права человека и новый виток беспредела КГБ. Потому что не милиционеры у нас в подъезде дежурят! Это спецслужбы. Государственный, блин, комитет по доведению граждан до самоубийства!
У Просто Наташи сумка с деньгами тихо сползла с ослабевших колен. Она слушала, дыша раскрытым ртом, точно схватила горячее и никак не может проглотить. Максим Т. Ермаков старался как можно завлекательнее обрисовать специальных комитетчиков, обвешанных аппаратурой, их бредовые идеи насчет причинно-следственных связей и попрание ими гражданских свобод. Просто Наташа была, конечно, не самым удачным медиаагентом, и тратить тему на нее было немного жалко. Но если положить руку на сердце — хищные журналюги, которыми Максим Т. Ермаков попытался припугнуть государственных уродов, существовали более в его воображении, нежели в действительности. Он, конечно, был знаком с некоторым количеством людей из рекламных отделов влиятельных медиа. В основном это были успешные женщины, молодые, но уже неопределенного возраста, слишком туго обтянутые кожей и одеждой, так что казалось, будто кто-то сзади держит их за складки в кулаке. Этим были безразличны любые человеческие истории; всякое явление мира представлялось им рекламой самого себя, их же работой было проследить, чтобы в параллельную медиареальность ничто из рекламообъектов не попадало бесплатно. Метафизические наследницы советских цензоров, они выпалывали реальность до каких-то ощутимых проплешин, от которых даже Максиму Т. Ермакову делалось не по себе.
Прочие знакомцы из медиасреды заводились у Максима Т. Ермакова на презентациях его молочно-глинистого продукта, устраиваемых фирмой для представителей прессы. Был некий Дима Рождественский, всегда полупьяный, всегда в темной сорочке и светлом шелковом галстуке, похожем на свежеочищенную рыбину, с чем-то рыбным в оттенке свежевыбритых щек; был другой Дима, по фамилии, кажется, Кавков, всегда пьяный на три четверти, носивший грубые, будто слоновья шкура, джинсовые штаны и такие же многокарманные жилетки, полускрытые рыжей бородищей. Были и девицы, мордастенькие, худенькие, разные — их имена навсегда перепутались в сознании Максима Т. Ермакова, потому что он, вот убей, не помнил, которую из них трахнул на базе отдыха «Щукино», вдали от корпоративных шашлыков, при тусклом трепете грозы, словно одевавшей влажные тела в электрическую шерсть.
Все это была полубезработная журналистская мелочь, завсегдатаи фуршетов, ни одного политического волка, способного раскрутить историю и устроить социальным прогнозистам все то, чего они заслуживают. Правда, существовал один человек, умный мерзавец Ваня Голиков, который года три назад вел на канале ННТ-TV злобную программу «Разговорчики», и страна знала его костистую физиономию, украшенную парой развесистых бровей и одним выдающимся носом, напоминавшим первобытный каменный топор. Но потом, в результате каких-то трений и чада с политическими искрами, Ваню поперли с канала. С тех пор Ваня сделался игралищем ветров, носивших его по Европе, откуда он приезжал пополневший и все более похожий на мирную крысу. Максим Т. Ермаков пересекался с ним случайно, в клубах средней руки, с горячими от задниц диванами. Несмотря на природную скупость, не позволявшую Максиму Т. Ермакову стать полноценным клаббером города Москвы, у них с тусовщиком Голиковым образовались отношения взаимного кредита — легкие, по мелочи, с моментальным забвением сумм, так что скоро стало непонятно, кто кому в итоге должен. Эта неожиданная финансовая совместимость привела к совместимости духовной: беседы, которые они вели, не реагируя на привалившихся справа и слева расслабленных девиц, касались всего мироустройства и конкретно — технологий успеха. Собственно, Голиков сам просил ему подбросить «тему, темку, ситуёвину», из которой он мог бы, приспособив к ней запал и шнур, соорудить бомбу. Но где теперь искать дискретного Голикова — было неизвестно. По последним сведениям, он работал в Праге на каком-то радио, а может, не на радио и вовсе даже не в Праге. Электронный адрес Голикова реагировал письмами-автоматами, мобильный номер траурным женским голосом объявлял себя несуществующим.
