— Грязнуля, неряшливый человек, — ответил он.
— Ну, ну, — сказал президент. Возможно…
И попрощался, крепко озадачив специалиста.
После этого президент вызвал горничную и попросил заварить кофе, чем теперь удивил её — он никогда не пил кофе на ночь, так как вёл здоровый образ жизни.
Кофе было вкусным; «вернее — был», — поправил себя президент. Ну никак он не мог привыкнуть к тому, что кофе — мужского рода. На фоне общей высокой грамотности сие было странно. Объем странностей тревожил честную и здоровую натуру президента. Странное перевоплощение в какого–то смерда, странная озабоченность этимологией рях — нерях, странное желание пить вечером кофе. Тут еще, вспомнилось детское стихотворение про корову. Впервые за всю взрослую жизнь. Он и не подозревал, что помнить его до сих пор наизусть.
Президент отставил чашку, прошелся по мягкому ковру кабинета (иду пока вру, идешь пока врешь), прочитал с выражением:
Очень многие считают,
Что коровы не летают.
Так что, я беру с вас слово:
Кто увидит, что корова
Пролетает в вышине,
Тот, договорившись с мамой,
Пусть сейчас же телеграммой,
Лучше срочной телеграммой,
Сообщит об этом мне!
Слухач далеко в подвале недоуменно поднял брови. Потом представил себе ряху начальника, который утром будет прослушивать записи из квартиры президента, и рассмеялся. Тихонечко, про себя. Не привлекая внимания коллег за аппаратурой прослушивания.
А президент вторично удивил обслугу, которая изящно совмещала функции слуг и сексотов. Он заказал старый фильм, который мог смотреть только в юношестве: «Блондинка за углом».
В кремлевской фильмотеке имелись все зарубежные и отечественные фильмы, записанные на ДВД. Воздухопровод мяукнул и вывалил в настенную нишу заказ. Президент открыл дверку, достал диск, вставил его в кабинетную двойку с плоским экраном и затих в кожаном полукресле. Глупый, в общем–то, фильм с щемящей нежностью повествовал о временах доисторических. Нищие интеллигенты и богатые торгаши. Глупость и попытка любви. Социальные парадоксы странного времени развитого социализма.
Президент впервые задумался над тем, что и простые люди умеют страдать, восторгаться, любить и ненавидеть. Конечно он знал об этом и раньше, но знание его было механическим, букварным. Великолепная игра Андрея Миронова переносила это знание в чувственную сферу. Привычный механизм логики тут не работал. Для того, чтоб сопереживать, надо накопить страдальческий опыт.
«Каждого министра надо на недельку сажать в тюрьму, — подумал президент. — На недельку. В общую камеру с общей баландой».
Весь день меня не покидало странное ощущение, что за мной кто–то следит. Я, даже, применил киношные способы обнаружения слежки: останавливался перед зеркальными витринами, неожиданно останавливался и начинал завязывать шнурки, посматривая взад, резко заходил за угол и замирал, просчитывая пешеходов. В конце концов мне стало неловко перед самим собой. Паранойя какая–то!
Мифическая слежка не мешала мне расклеивать объявления. А потом я поспешил домой, так как звонки должны были начаться тотчас — Москва.
Я подсознательно испытываю неприязнь к людям, у которых на туалете бирка с писающим мальчиком. Подумать только, хрущевка с крохотными смежными комнатами, а на двери совмещенного санузла и ванной метка, чтоб не перепутали кухоньку с туалетом.
Не уважаю людей, у которых телевизор занимает красный угол. Как, впрочем, и тех, у кого в красном углу висят плоскостные иконы, подменяющие душу. Но верующих я, по крайней мере, жалею.
Мне неприятны люди, имеющие привычку во время разговора трогать собеседника руками, приближать лицо почти вплотную, смотреть в упор.
Вызывают брезгливость толстяки. Особенно те, кто жиреет не из–за болезни, а по причине примитивного обжорства.
Не люблю людей с неряшливой речью. По моему разумению, риторика, дикция должны непременно присутствовать в обучении, как и музыка, ритмика, плаванье, художественная гимнастика. Сумбурная, монотонно–безобразная речь хуже физического уродства, а речь примитивная, заполненная бранью, подобна прилюдному испражнению.
Соответственно и мое отношение к носителям подобных речевых качеств: Жириновскому, Черномырдину, иже с ними; треть думаков[4] можно отнести к этому нечленораздельному стаду.
Мои неприязни с возрастом переплавились в равнодушие. Человечество разделилось на две неравнозначные величины: те, кто интересен и те, кто неинтересен. В любом кусочке природы (травинка, листок, камешек, щепка, капля воды…) можно найти интересное, самобытное, милое. В человеке, наверное, тоже? Но искать не хочется.
Некоторые формы неприязни формируются на уровне подсознания. Я могу объяснить своё отвращение например к Петросяну или Кларе Новиковой — у них плохие, неумные спектакли, их юмор рассчитан на убогих, а их попытки умничать лишний раз выявляют их собственное плебейское нутро. То есть, я не люблю не их лично, тем более, что с ними не знаком. Мне неприятен их сценический образ. Как образ «Сердючки» или Бенни Хилла. Причем, неприязнь спокойная: когда они появляются я просто переключаю телевизор на другой канал. А вот отвращение к Розенбауму на первый взгляд не имеет сознательных причин. Мне многие певцы не интересны, тот же Басков или Киркоров. Вызывают брезгливость администраторы, вроде Дубовицкой, зачем–то влезшие в рампу. Легкое раздражение испытываю когда авторитетные артистические семьи захватывают программу. Винокур, Петросян с женой. Она, кстати, талантливая баба, но от сытой жизни половину этого таланта уже растеряла. Был приятен некоторое время Галкин, кремлевский фирменный шут. Приелся быстро. И ко всем отношение ровное, с перепадами в минус или плюс. А вот Розенбаум вызывает настоящую ненависть. Точно такую же, как Глоба. Один раз в жизни увидел эти тупые «глобальные» новости и сразу воспылал настоящей яростью к аферисту.
Ненавижу попов. Раввинов, мул, пасторов — всю это орду мошенников от всевышнего. Когда римский папа, которому надо в санатории лежать, под визги толпы пытался что–то проповедовать, я возненавидел эти толпы, это фанатичное быдло. А папа вызвал простую брезгливость, как полураздавленная лягушка.
Бог ты мой, казалось… Децл, Алсу, дочка Пугачевой… Да полно их на сцене, тех кого к ней и близко подпускать нельзя. И полное равнодушие к ним. Откуда же почти физическая злоба к Глобе и Розенбауму?
А еще я часто не люблю себя. За то, что ясно понимаю, что такое хорошо, а что такое плохо, но поступаю вопреки собственного разума. За то, что безволен, изнежен, капризен, хвастлив, непрактичен, похотлив, эгоистичен. За то, что незаметно и быстро постарел. За то, что тело изношено и часто дает сбои. За то, что не использовал ни одного шанса, которые часто предоставляла судьба–индейка. За хроническую нищету. За все!
