– Ну-ка, дочка, поди вниз. Прогрей повозку.
– Слушаю, папенька, – слегка обескураженная внезапным отеческим повелением, ответила Рива после едва уловимой заминки. Виновато глянув на Богдана в последний раз, она едва слышно пролепетала скороговоркой: “Я не влюбилась еще, он мне просто нравится…” – и упорхнула.
– Кажется, Ангелина хнычет, – сразу все поняв, сказала Фирузе. – Пойду гляну, может, сон плохой привиделся… До свидания, Мокий Нилович, всего вам доброго. Рахили Абрамовне от нас низкий поклон.
И оставила мужчин одних. Мгновение Великий муж неловко молчал, глядя мимо Богдана.
– Вот что, – глухо сообщил он затем. – Я в Александрию не вернусь. В отставку я выхожу, Богдан Рухович. Шабаш… Погоди, не перебивай. Пора мне, старый стал, немощный… в себе не уверен… Вернешься из Ханбалыка – будешь принимать дела.
– Что? – вырвалось у ошеломленного Богдана.
– Не перебивай, я сказал! Как праздники кончатся – князь твое назначение утвердит. Улус тебе вверяю. Не пустяк. – Он запнулся. – Но не о том речь. На такой пост с нечистой совестью идти – перед Богом грех, перед людьми срам, а перед собой – страх. Работать не сможешь в полную силу. Уверенность потеряешь от угрызений. Я ведь вижу – ты из Мосыкэ сам не свой вернулся. И до сих пор не очухался. Ничего мне рассказать напоследок не желаешь?
Богдан напрягся, стараясь не выдать себя. Словно наяву, вновь зазвучал в его ушах голос градоначальника Ковбасы<Речь здесь идет о полных драматизма событиях, описанных X. ван Зайчиком в “Деле победившей обезьяны”. >: “Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Обещай. Иначе все пойдет насмарку. Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня”.
И еще: “Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я… Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю… напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого не будет суда”.
И тогда Богдан понял: это единственный выход.
Нельзя было допустить, чтобы честное начальство было опозорено, а обе нечестные секты усилились вновь. Тут Ковбаса, заваривший сатанинскую кашу, был прав. Если бы он ее не заварил – и разговору б не было, но коли заварил…
Государственная польза требовала…
И в то же время нельзя было, чтобы градоначальник, из лучших побуждений мало-помалу докатившийся до вопиющих и к тому же чреватых потрясением народного доверия человеконарушений, не понес наказания. Просто отпустить преступника Богдан не мог.
Справедливость и правосудие требовали…
И что было делать?
“Не буду этого обещать”, – сказал Богдан тогда и ушел. И взгляд еча, грузно сидящего в своем рабочем кресле, жег ему спину, пока он пересекал пространство огромного темного кабинета… и потом, в коридоре, на лестнице… на морозной мосыковской улице… да и теперь Богдан чувствовал этот взгляд ровно так же, как в те первые страшные мгновения, когда выбор уже сделан, и его не переиначить, и его нельзя, не нужно переиначивать, потому что любой иной хуже. Еще хуже.
– Ничего, – проглотив ком в горле, сказал Богдан. – Ничего не хочу рассказать.
Мокий Нилович потоптался. Надел наконец свою шубу, застегнулся. Глянул на Богдана исподлобья:
– И впрямь ли Ковбаса оттого с собою кончил, про что в записке написал? Мол, совесть заела – какой я городу начальник, если не предвидел, не понял, не предотвратил… Ничего тебе на ум не приходит?
– Думаю, и впрямь оттого, – твердо сказал Богдан и взглянул старому другу и руководителю прямо в глаза.
Мокий Нилович тяжело вздохнул. Отвернулся.
– Смотри, Богдан, – тяжело проговорил он. – Тебе работать, тебе жить…
– Смотрю, Раби Нилыч, – сказал Богдан. – Еще как смотрю. Во все глаза.
– Ну, ладно… – недоверчиво пробормотал цензор.
– Всего вам доброго, Мокий Нилович.
– И вам с супругой. Творч усп<Переводчикам уже неоднократно приходилось отмечать то, что при неофициальном общении многие ордусяне, особенно работники оборонных и человекоохранительных структур, да и просто те, кто постоянно и сильно занят, широко пользовались устными сокращениями; например, безупречно вежливое ордусское обращение низшего к высшему – “драгоценный преждерожденный единочаятель” частенько редуцировалось до “драг прер еч”. Данная фраза значит, что Мокий Нилович желает своему бывшему подчиненному творческих успехов. Трудно не согласиться с его постановкой вопроса. Честное служение обществу – работа не менее творческая и тяжкая, а подчас и столь же трагически противоречивая, даже безысходная, сколь, например, работа честного литератора; оно ровно так же чревато непредсказуемостью результатов пусть даже самых искренних усилий и так же вызывает то необоснованные восторги, то фатальное непонимание. >, Богдан. Звони иногда.
– Обязательно. Может, и в гости заеду.
– Непременно заезжай.
– Спасибо вам за все, Раби.
– А вот это ты брось, – сердито сказал Великий муж и сам открыл Перед собою дверь на лестницу.
Ханбалык, Дашалар, харчевня “Собрание всех добродетелей”,
22-й день первого месяца, первица,
около трех часов дня
– Празднество обещает быть удивительным, – веско сообщил Багу Кай Ли-пэн и отправил в рот тонкий ломтик “сунхуадань” – особым образом приготовленного утиного яйца, которое сырым долгое время выдерживают в смеси соломы и глины, после чего получившийся продукт распада, полупрозрачную темноватую сферу белка с черным шариком бывшего желтка в центре, освобождают от скорлупы, режут ломтиками и подают на стол; изысканнейшая закуска! Баг очень любил сунхуадань. – Приготовлены совершенно новые шутихи, так что зрелище будет небывалое, да. Я видел в нашем Управлении списки – это, знаешь, еч, что-то особенное: один “дракон длиною в двадцать шагов<У X. ван Зайчика здесь сказано “бу”. Китайский метрический бу – дословно “шаг”, равен в настоящее время 1, 6 м. >, мерцающий пятью цветами в небе в течение получаса”, чего стоит! – процитировал Ли-пэн по памяти.
Приятели сидели в уютном трапезном зале на втором этаже харчевни “Собрание всех добродетелей”, одном из многих ханбалыкских заведений подобного рода, где главным номером кулинарной программы была знаменитая ханбалыкская утка. Кай расстарался и заказал столик заранее, за целую седмицу, как и было принято в “Собрании”. И вот пышущий здоровьем улыбающийся повар в ослепительно белом халате вывез из ведущего в кухонные помещения коридора и подкатил к трапезничающим особый столик с металлической крышкой, дождался, пока две миловидные ханеянки в правильном порядке расположат на его поверхности большое блюдо и целую утку – специальным образом обжаренную, истекающую жиром и издающую вызывающий слюнотечение аромат, – и, не медля более, приступил к священнодействию: с удивительным проворством и точностью стал нарезать птицу на непременные сто двадцать частей, включая сюда лапки и клюв. Большой нож, легко постукивая, сверкал в опытных руках умельца, и утка постепенно переходила из состояния тушки в веер аккуратно разложенных на блюде аппетитных, почти одинаковых по размеру ломтиков.
