— Лучше б война, — сказал Шило.
— А ты здесь откуда? — оглянулся Лимон.
— А я за вами иду. Думаю, вдруг сзади кто будет подкрадываться — я вас и предупредю.
— Своим последним криком, — сказал Костыль.
— Размечтались, — сказал Шило. — Не дождётесь.
— Как раз твоя палатка, — сказал Лимон. — Иди, досыпай.
— Уже не хочу. Скоро и так подъём. Вы же не будете ложиться?
— Всё равно делать-то нечего, — вздохнул Лимон.
— Можно посидеть, поговорить.
— Ага. Среди палаток. Ты никого не видишь, но все тебя слышат. Думать надо, младший. Головой, — Лимон стукнул себя костяшками пальцев по лбу; получилось довольно громко.
— Вот почему когда ты себя по лбу стучишь, то как по ящику получается, а я себя — как по подушке? — спросил Шило.
— Значит, у тебя ещё башка мягкая, — сказал Порох.
— Не созрела, — добавил Костыль.
— Поэтому — никаких пока серьёзных разговоров, понял? — поднял палец Лимон. — Ни-ка-ких!
— Ну, ладно. Уговорили. А несерьёзные — можно?
— Ух. Давай не сейчас?
— Но вы же всё равно будете разговаривать?
— А может, просто так посидим.
— Ну да, знаю я вас…
Они дошли до конца линейки. Здесь лежали доски штабелем и под брезентом топорщилась тачка с какими-то инструментами. Дальше был только туман. Уже полупрозрачный, светлый.
— Скоро Мировой Свет появится, — почему-то тоненьким голоском сказал Шило.
— Кто-то хотел посидеть просто так, — задумчиво сказал Лимон в пространство.
— Ну да, ну да, — Шило первым плюхнулся на доски и заёрзал, устраиваясь. — Вы присаживайтесь. Змей нет, пауков нет…
— Ну, одна-то змея точно есть… — ещё более задумчиво сказал Лимон.
— Молчу, — сказал Шило и двумя руками зажал себе рот.
Лимону помогли сесть; Костыль и Порох разместились по сторонам.
— Парни, — сказал Лимон, — я, похоже, на пару дней отвалился. А группу надо набирать…
— Наберём, — сказал Порох.
— Я думаю, пусть пока Сапог будет за главного, — предложил Лимон.
— Я — за, — сказал Порох.
— Я не против, — одновременно с ним сказал Костыль.
— А почему? — спросил Шило.
Лимон занёс было руку, и Шило тут же прикрыл затылок.
— Потому что Сапог надёжный, — сказал Костыль. — Мы ему доверяем.
— А почему он тогда спит?
— Он не спит, — сказал Порох.
На самом деле Сапог уже спал. Предпринятый им поиск в тир, вернее, в оружейную кладовую тира, много времени не занял. Результат был самый что ни на есть обнадёживающий: кладовая представляла собой стоящую посреди палатки железную клетку, которая запиралась всего лишь на один висячий замок; сами же винтовки хранились хоть и в добротных, но деревянных ящиках; надо полагать, патроны тоже. Защита чисто символическая. Когда наступит время, достать всё это будет делом нескольких минут…
— …я ещё думаю о той девчонке, которую мы за шпионку приняли, — сказал Лимон. — Илли. Шило, скажи.
— Что сказать?
— Годится или нет?
— Ну… язва, конечно. Но — годится, да. Вполне. А сама она хочет, ты спрашивал?
— Нет, конечно. Договорились же — сначала обсуждаем между собой, только потом предлагаем.
— Я, кажется, знаю её, — сказал Костыль. — Тогда не вспомнил, а сейчас вспомнил. То есть знал маленькой… — он замолчал.
— И что? — спросил Порох.
— По деревьям хорошо лазила. Это второй класс, кажется, был… или даже первый…
— И что?
— Полезли мы с ней на одно дерево. Кто выше…
— Ну?
— Она выше забралась. А я ещё тогда… В общем, я там застрял. Меня дядька Рум снял.
— Помню, — сказал Лимон.
— Ещё бы…
— Да если бы ты сейчас не вспомнил, я бы тоже не вспомнил. И ничего такого. Мало ли кто где застревал. Я вон в колючках один раз застрял.
— В колючках — ерунда, — сказал Шило. — Я когда на заборе повис…
— Это когда задницей за гвоздь зацепился?
— Ага. А под забором собаки. Вот смеху было.
Порох разглядывал ствол своего ружья. Увидел какое-то пятнышко, подышал на него, потёр рукавом.
— Меня как-то дикие собаки в лесу окружили, — сказал он. — Я на дерево залез, сижу. А потом они как рванут куда-то с визгом… как от огня. И мне вдруг так страшно стало… как никогда раньше. Едва за этими собаками не побежал. Не знаю, каким чудом удержался на дереве…
— И что? — тихо спросил Лимон.
— Не знаю. До вечера просидел на суку, потом стало как-то всё равно. Слез и пошёл домой.
— Чего же они испугались?
— Понятия не имею. Теперь вот, после твоего лося, думаю: может, тоже какой-то звериный урод мимо проходил? Собаки учуяли…
— Может, — сказал Лимон. — Ладно, парни, давайте по койкам, через полчаса подъём.
Лимон уснул, несмотря на мерзкую распирающую боль в ступне, особенно в пальцах, и сквозь сон слышал, как кто-то негромко велел его не будить. Потом он почувствовал почти безболезненный укол в плечо, что-то пробормотал, вяло отмахнулся. Кто-то хихикнул. И почти сразу начало сниться тягучее и невнятное, как будто это вообще был чужой сон, полный совершенно неизвестных ему обстоятельств и подробностей, причём увиденный откуда-то с середины, так что следить за происходящим было скучно, но и отвернуться не получалось.
А дальше — навалилась глухая тоска.
…Он был один в целом мире — вернее, он был единственный живой. Голый, тощий, с узловатыми коленками и с пальцами, похожими на барабанные палочки. Кожа отливала тёмно-серым, почти чёрным, с графитовым блеском — как голенище сапога. Почему-то так и надо было, и Лимон даже знал во сне, почему, но не мог сосредоточиться и поймать это знание. Всё вокруг было каменное и ледяное; ветер гнал мелкий снег пополам с песком. Над головой Лимона вместо Мирового света громоздился совсем чёрный ледяной свод с какими-то мерцающими точками. Так тоже было надо. Города не было, ничего не было — скалы и мёртвый вымороженный лес. По лесу бродили мёртвые, что-то бессмысленное делали. Они были белокожие, в оборванной одежде, и обязательно держали что-нибудь в руках. Мёртвые были безмолвными и безопасными, — а то опасное, что пряталось или в глубине леса, или под водой, или в подземельях, пока не показывалось, но Лимон помнил о нём постоянно и был настороже. Он привык к этому вечному ощущению угрозы, которая всё время за спиной, иногда далеко, иногда совсем рядом. Но сегодня что-то случилось (он не мог вспомнить, что), и он просто устал, он окончательно устал. Он знал, что если это наконец подойдёт вплотную, то он ничего не сможет сделать. Не осталось ни сил, ни смысла. И ещё — он был один. Наверное, последний живой. Один. Последний. Ничего уже не сделать…
