А потом чуть не подскочил: какое прошлое, какая жизнь, если он прибыл сюда из гдома, из будущего отравленной Земли! Но ведь помнит же он все... И она помнит... Что же это? Но мысль ушла, заглушенная обидой.
— Я виноват, не спорю, — сказал он. — Но так безжалостно растоптать мои чувства тогда, в самые счастливые годы... Прогнать, можно сказать, в шею... Мы прекрасно жили без всяких условностей, и не случайно твое искусственное замужество было неудачным. Оно и не могло быть удачным, потому что ты оставалась со мной. А если бы у нас был бы еще и ребенок... Клянусь, я бы никуда не делся.
Она поднялась с колен и выпрямилась, глаза ее засверкали гневом. Пров и сам умел говорить в такие минуты, но тут в страхе почувствовал, что она сейчас скажет нечто убийственное.
— Так вот знай: у нас был ребенок. И я изгнала его из своего тела.
— Врешь... — непроизвольно сползая на землю, пробормотал он. Ледяной холод останавливал сердце. — Врешь...
— Не вру.
Он понимал, что это чистая правда, но упорно твердил свое для какого-то самооправдания.
— Врешь... Как ты могла... Как ты посмела... — в невыразимом горе стонал он. — Ты же верующая... Как ты могла...
Слезы катились по его щекам. Все терялось и кружилось перед ним. Она казнила его словами как самый жестокий палач.
— Смогла.
— Ты же убила свое будущее... тварь... мерзавка... и мое...
— Да, я великая грешница. Когда я убивала дитя, я совершила еще более ужасный грех: я прокляла Бога.
Пров уже ничего не мог вымолвить. Он зарылся лицом в землю, жизнь из него уходила, как уходили в песок его слезы.
— И я понесла наказание, свой крест. Оно несопоставимо с моим преступлением. Но все же Бог сжалился и наказал меня. Все мое тело покрылось коростами, кожа осыпалась шелухой. Я молилась день и ночь о прощании грехов моих, и Бог в своем милосердии простил меня... Вот что ты со мной сделал.
Жуткий рев его голоса заметался эхом в скалистом разломе, пронесся по лесу.
— Тебе не будет прощения! Я снял с тебя этот крест!
Даже кедры, казалось, застыли изваяниями от этого вопля.
— С кем? С кем ты осталась?
С рыданиями он снова упал на землю.
— С Богом, — был тихий ответ, но Галины Вонифатьевны подле него уже не было.
Кругом было темно, на небе высыпали звезды. Чужие, незнакомые. Еле угадывался хребет крутояра. Убаюкивающе журчала вода на камнях. Он поднялся с трудом, окунулся головой в поток. Сразу полегчало. С трудом припомнил происшедшее, с трудом оседлал мотоцикл. Безотказный БМВ дотащил его до деревни. Мар, конечно, был у Савских. Он выскочил на крыльцо, едва заслышались хлопки двигателя. Весь хмель из него давно вышел.
— Собирались уж тебя разыскивать, — проговорил он облегченно, но вопросов деликатно задавать не стал.
Пров вошел в комнату, на свет.
— Провушка, да на тебе лица нет! — охнула тетя Дуся, поднимаясь навстречу. — На-ка, выпей вина, согрейся с дороги. Галочка, должно, наврала, что у тебя мотоцикл сломался. Так долго тебя не было.
— Я бы чего-нибудь покрепче... — невнятно пробурчал Пров.
— Да вот еще бутылка водки осталась, — засуетился протрезвевший Мар. — А я с Галиной Вонифатьевной выпью красного.
Она сидела за столом спокойная, будто ничего и не случилось. Для нее все давно было пережито. Пров опрокинул рюмку, не закусывая; молча потупился
— Так что, завтра... — заикнулся Мар.
— Едем, — коротко отрубил Пров и хлопнул вторую.
— Так ты же, вроде, собирался...
— Человек предполагает, а Бог располагает.
— Вот это верно, верно, Провушка, — сказала тетя Дуся. — Дай тебе Бог здоровья.
Меж Галиной Вонифатьевной и раскрасневшимся Маром пошла оживленная беседа, они как бы уединились, сидя рядышком. Пров в гордом одиночестве глушил водку и сознание постепенно прояснялось. Начали складываться строчки стихов.
Нет, он еще не убит, в нем еще жив поэт!
— Извините, помешаю вашей приятной беседе, — обратил он, наконец, внимание на премилую парочку, — мне бы бумагу и карандаш. Накатило кое-что написать, будет жалко, если потеряется.
Мар с поспешной готовностью предоставил переданные тетей Дусей карандаш и тетрадь, и Пров начал быстро набрасывать на бумаге летящие строки. Мар притих, стараясь не мешать великой минуте творения и, когда Пров закончил, робко произнес:
— Может, исполнишь, поделишься? В такую чудную ночь. Ведь в прошлый раз ты не допел свой романс.
— Что ж, пожалуй. Недопеть, все равно, что недопить, недолюбить. Давай гитару.
Не буди безутешную память
отзвучавшей мелодии дней,
не ласкать ей, не петь ей, не ранить,
ранить каждою нотой своей.
Еще пылом страстей неостывших
бродит в жилах горячая кровь,
еще в сердце, обид не простившем,
боль таится. И ты не готовь
эти старые лунные сети,
для других ты их лучше оставь.
Жить былым слишком тяжко на свете,
от тревог и страданий устав.
И печальные эти просторы,
напоенные соком любви,
смотрят в душу мне горьким укором,
как глаза золотые твои.
Каждый шорох здесь прошлое будит,
даже палые листья и те,
нашу молодость, кажется, судят
в неподкупном и строгом суде.
В нем свидетелем — месяц высокий,
ствол осины, да рыжие мхи
и валун у реки в повороте, -
это наши с тобою грехи.
Крутояр — это зал заседаний,
крест судьбы — обвинительный акт.
Как граница лег проседью ранней
между нами заброшенный тракт.
По ту сторону тракта осталась
лебединая песня моя.
Лебедь, лебедь, ты где потерялась?
Улетела в какие края?
Кто вернет мне тебя, кто заменит?
Песня-лебедь, хоть ты мне ответь!
Мир молчит. Только прошлого тени
прячет листьев намокшая медь.
Было слышно, как угасает последний аккорд гитары. Все задумались, каждый о своем, все было конкретно, до избытка понятно. Пров шевельнулся, пошарил в карманах куртки.
— А это вам, Галина Вонифатьевна, взамен утраты и на добрую память. Пусть ваш новый крест будет таким же золотым и... не тяжелым.
На скатерть стола с тонким звоном упали пять золотых колец.
Отец сидел в глубоком кожаном кресле за широким столом, заваленном бумагами, под желтым абажуром. Главная мысль появится из под его пера сейчас. И покатились в историю Безвременья и Времен мелкие, но решительные строчки.
"История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя потерять много завтра, рискуя потерять все.
