— Шетри, я думаю, ты прав и Ха'анала умрет, — ровным голосом произнес Сандос. — Я думаю, что Шаан ошибается. Процедура, которую он хочет попробовать, убьет Ха'аналу. Никто из нас не специалист — мы не знаем, как сохранить жизнь матери, и я думаю, что Ха'анала слишком слаба, чтобы это пережить. Мне жаль. Мне очень, очень жаль. Но… когда такое случается у нас, ребенок иногда живет в течение очень короткого времени после того, как умирает мать. Пожалуйста… пожалуйста, если ты разрешишь, то мы, возможно, спасем хотя бы ребенка.
— Как? — твердым голосом спросила Ха'анала. — Как вы спасаете ребенка?
Она видела в проеме силуэт чужеземца, черный на сером, а затем он очутился возле нее, стоя на коленях и сложив на бедрах свои кисти, заключенные в странные механизмы.
— Сипадж, Ха'анала, кое-кто полагает, что после того, как ты уйдешь, ребенок будет жить еще несколько минут. Потребуется разрезать твое тело и вынуть дитя.
— Осквернение, — снова прошипел Шетри, нависнув над ними обоими. — Нет, нет, нет! Если… Я не хочу этого ребенка! Не сейчас, не таким способом! Ха'анала, пожалуйста…
— Спаси, что сможешь, — сказала она. — Слушай меня, Шетри. Спаси, что сможешь!
Но он не соглашался, И теперь спорила Суукмел, Софи'ала вопила, а чужеземцы…
Внезапно Ха'анала поняла, что это такое: быть Исааком и слышать внутри себя музыку, заглушаемую шумом.
— Убирайся, Шетри, — устало велела она, уйдя уже слишком далеко, чтобы выносить фиерно, слишком обессиленная, чтобы быть доброй или тактичной. — Все ВЫ: оставьте меня одну!
Но, потянувшись, сомкнула когти вокруг руки Сандоса, вцепившись накрепко.
— Ты не уходи, сказала Ха'анала. — Останься.
Когда все ушли, она сказала медленно, на языке молитвы:
— Спаси, что сможешь.
* * *
В течение следующих девяти часов Эмилио, исполняя все, о чем она просила, стараясь облегчить ее муки всеми возможными способами. Получив заверения, что для ребенка есть надежда, Ха'анала собралась с силами, и Эмилио позволил себе поверить, что она выкарабкается. Стыдясь, что поддался панике, он какое-то время был сильнее всего озабочен тем, как извиниться перед Шетри — за то, что нагнал страху на и так перепуганного отца, потерявшего двух детей.
Но роды все длились и длились. Ближе к финалу Ха'анала жаловалась на жажду, и Эмилио пытался ее напоить, но она ничего не могла удержать. Вынырнув из убогой каменной хижины, он попросил льда, но небольшой ледник меж двумя ближними вершинами находился слишком далеко, чтобы от него был прок. Сбегав к катеру, Джон принес свою старую и мягкую рубашку; пропитав ее водой, он скрутил ткань в подобие соски и передал Эмилио, который предложил рубашку Ха'анале. Она всосала таким способом жидкость, и ее не стошнило, поэтому какое-то время Эмилио просто макал ткань в воду, снова и снова, пока Ха'анала не напилась.
— Кое-кому нравится Звук твоего голоса, — сказала она, закрыв глаза. — Говори со мной.
— О чем?
— О чем угодно. Уведи меня куда-нибудь. Расскажи о своем доме. О людях, которых ты там оставил.
Поэтому он поведал ей о Джине и Селестине, и ненадолго они замолчали, сперва с улыбкой думая о своенравных малышках, затем пережидая, пока пройдут очередные схватки.
— Селестина. Красивое имя, — сказала Ха'анала, когда схватки отпустили. — Похоже на музыку.
— Это имя произошло от слова, обозначающего небеса, но так же называют музыкальный инструмент, звучащий, словно хор серебряных колокольчиков, — ответил он. — Сипадж, Xa'анала, как назовем младенца?
— Это решать Шетри. Расскажи про Софию в молодости.
Когда он промедлил, Ха'анала, открыв глаза, сказала:
— Не надо. Раз трудно, не надо! Пусть будет легко, пока не придет самое тяжелое. Что ты любил, когда был ребенком?
Ему было стыдно, что подвел ее и Софию, но он обнаружил, что с увлечением описывает Ла-Перлу и друзей своего детства, вновь окунувшись в старые страсти и простые радости: жесткий, шлепок мяча в изношенную перчатку, стремительная дуга ко второй базе, крученый бросок в первую для двойной игры. Ха'анала поняла очень мало, но она знала радость движений и сказала ему об этом в коротких, задыхающихся фразах.
Эмилио помог ей выпить еще немного воды.
— Хочется музыки, — попросила Ха'анала, когда смогла говорить. — Может, ваш Нико споет?
Нико пел долго, сидя в косых лучах света: арии, неаполитанские любовные песни, церковные гимны, выученные им в сиротском приюте. Умиротворенная, больше не чувствуя жажды, Ха'анала сказала еще раз:
— Отведите детей к моей матери!
Затем она заснула; Нико продолжал петь. Сам измучившись, Эмилио тоже задремал, а проснулся к песне, самой красивой из всех, какие он когда-либо слышал. Немецкая, подумал Эмилио, хотя на этом языке знал всего несколько слов. Это неважно, осознал он, оцепенев. Мелодия была сразу всем: податливая и безмятежная, взмывающая, точно душа в полете, послушная некоему тайному закону…
Собравшись вокруг них едва не в полном составе, ван'джарри тоже слушали; дети цеплялись за родителей, и каждый понимал, что время подходит. Открыв глаза, Эмилио Сандос увидел, как грудь Ха'аналы опустилась в последний раз, и, отбросив одеяла, оглядел живот; заметил слабое шевеление и подумал: «Еще живой, еще живой». Выпучив глаза, Нико протянул ему нож.
Словно издали Сандос наблюдал за своими лишенными чувствительности руками, резавшими быстро и решительно. На протяжении часов он страшился этого момента, боялся, что станет резать слишком глубоко или слишком поспешно. Но на него снизошла некая бессловесная благодать. Сандос ощущал себя очищенным, лишенным всех иных целей — пока это тело раскрывалось перед ним, слой за слоем, распускаясь, блестя точно красная роза, чьи лепестки умыты рассветной росой.
— Вот, — тихо сказал он, вспарывая пленку, — Нико, вынимай младенца.
Гигант сделал, что ему велели, и его смуглое лицо побледнело при жутковатом звуке — хлюпающем и мокром, раздавшемся, когда он извлекал ребенка. На секунду Нико застыл, держа на огромных ладонях хрупкое тельце младенца, словно оно было сделано из стекла.
Джон ждал сразу за дверью, готовый вытереть малыша и передать отцу, но увидев то, что вынес Нико, — пар поднимался клубами от тонкой влажной шерсти — он, вскидывая голову, воскликнул:
— Мертворожденный!
Нико залился слезами, а остальные подняли громкий вой, который разом стих, когда сквозь проем метнулся, точно безумный, Сандос и прошептал по прямому адресу — с протестом и вызовом: — Боже, нет! Не в этот раз.
Внезапно выхватив у Нико ребенка, он опустился с ним на грунт, поддерживая коленями и предплечьями; крошечное тело было к нему так близко» что Сандос ощущал тепло его матери, еще не успевшей остыть. Припав ртом, он высосал из ноздрей младенца слизистую пленку, вместе с жидкостью, и сплюнул — разъяренный, решительный. Одной искалеченной кистью отклонив назад его влажную голову, а второй поддерживая ее под подбородок, Эмилио опять накрыл нос малыша своим ртом. Осторожно дунул и подождал, дунул и подождал — снова и снова. В конце концов он ощутил на своих плечах руки, потянувшие его назад, но, вывернувшись из их хватки, вернулся к своему делу, пока Джон не оторвал его от маленького тела и не приказал голосом, прерывающимся от плача: — Перестань, Эмилио! Хватит!
