Андрей промычал что-то невразумительное. Подумал, что такие мудрствования и днем-то не переварить, не то что теперь, когда волнуют совсем другие мысли и образы.
— Может, ты спать хочешь?
— Я сегодня вовсе не усну.
Надеялся: поймет. Не поняла. Или не захотела понять.
— Точно так же и мы, трехмерные существа, не способны ни увидеть, ни описать, ни понять существ высших миров. Мы окружены ими, как бы плаваем в их субстанции, подобно линии внутри квадрата или квадрату внутри куба. Когда мы слушаем их сообщения, обращенные к нам, их голосе слышатся как бы внутри нас самих, или где-то в воздухе, или даже в неодушевленных предметах… Опять не понял? Но вот тебе пример одномерности — время. Мы знаем его только вперед или назад и не представляем себе, как может быть иначе, нет у нас для этого «иначе» ни терминов, ни понятий. А в мыслях мы безмерны, нет ни временных, ни пространственных границ. Человек-живой образ Бога или Космоса, если угодно, о чем мы часто говорим, но чего всерьез все не хотим признать. В человеке, в его чувствованиях и мыслях, в его биологической и духовной жизни воплощена вся сложность мироздания. Мы говорим о чудесах, как о чем-то нереальном, не заслуживающем внимания. Но известно: чудеса случаются с теми, кто верит и ждет. Сергий Радонежский с Фаворским светом и явлениями Богородицы, Менделеев с таблицей во сне. Надо исступленно, долго и настойчиво искать, хотеть, добиваться, надо всей своей духовной энергией жаждать желаемого, и оно, желаемое, приходит. Духовная исступленность — это, возможно, и есть та вибрация, на которую резонансом отзываются вибрации высших миров, вибрации космические, всесветные, всепронмкающие, вездесущие…
Он очнулся от того, что Гиданна замолчала. Открыл глаза, увидел ее стоявшей посреди избы в белой ночной рубашке. Ровный свет, лившийся неизвестно откуда, освещал ее всю-от серебристого нимба волос на голове до босых ног. Она подала ему руку, и Андрей, вместо того чтобы притянуть Гиданну к себе, сам быстро невесомо поднялся. Не заметил, как вышли во двор, а затем а поле, залитое тем же призрачным сиянием. Вроде луна взошла, подсветила тонкую пелену облаков. Андрей посмотрел вверх, но лунного пятна за облаками, как ожидал, не увидел. И вообще ничего не увидел, небо было совершенно черным, беззвездным. Мельком отметил про себя, что почему-то ничуть не удивился увиденному, а через мгновение вовсе забыл об этой небесной странности.
Знакомый сарай вырисовывался невдалеке ярко очерченной крышей, будто за сараем стоял грузовик с зажженными фарами.
— Ты туда не ходи, — сказала Гиданна и потянула его за руку прочь от сарая. Блеклый сумрак открытого поля внезапно окрасился багрово, затрепыхал. Оглянувшись, Андрей увидел, что сарай беззвучно горит, сразу весь. от крыши до самых нижних бревен, будто подожженный со всех четырех углов. Вспомнились слова Епифана: "Пожара бы не было". Еще позавчера в нем взыграл бы следователь: если знал заранее, значит…
Теперь думалось иначе: ничего не значит, не замысел это, а предвидение.
— Разве можно знать, что будет завтра? — спросил он у Гиданны.
— Грядущие события бросают перед собой тень, — произнесла она, весомо выделяя слова, будто декламируя. И тут зазвенело, затенькало мелодично со всех сторон:
— Тень, тень, тень…
И опять Андрей не удивился. Знал уже, как звенят ночные голоса птиц ли, трав ли, ветра ли. И как тогда, у ручья, что-то ликующее заполнило его всего, понесло в неведомом потоке несказанного восторга и всепонимания.
— Куда мы летим?
— Туда, где нас знают.
— И меня?
— И тебя. И вообще все. Что было, есть и будет.
Замелькали вокруг какие-то тени, послышались голоса. Восторг, захлестнувший душу, готов был объять все и всех, излиться на весь этот ночной, загадочный мир. С черного неба упал луч, за ним другой, третий. Через мгновение мягко светящиеся колонны огородили пространство, в середине которого в глубоком кресле кто-то сидел. Что-то знакомое было во всем этом. Мелькнули воспоминания: "В белом плаще с кровавым подвоем — ранним утром четырнадцатого числа", в крытую колоннаду…" Чего-то не хватало в этой картине, и он, лишь когда вступил в серебряный круг, очерченный светящимися колоннами, ощутил босыми ступнями приятную прохладу травы, догадался — не хватало допрашиваемого, усталого, исхудавшего человека со связанными руками.
— Зачем ты здесь, женщина? — спросил сидевший в кресле человек, лица которого, как ни старался, Андрей разглядеть не мог.
— Я пришла свидетельствовать за него, — сказала Гиданна и красиво, театрально повела рукой в сторону Андрея.
— За Иисуса тоже свидетельствовала женщина, которую он излечил. Не бескорыстное свидетельство.
— И у меня не бескорыстное. Я его люблю.
— Он открыл Книгу Бытия. А всякому знанию — свое время.
— Он не ведал, что творил. У людей книги для того и существуют…
— Открывший Книгу Бытия должен быть наказан. Так они говорят.
Сидевший тоже повел рукой, и Андрей услышал вроде как шум разгневанной толпы. Ему хотелось вмешаться в разговор, но он молчал. Сказывалась служебная привычка поменьше говорить и побольше слушать. Переступая босыми ногами по мягкой траве, он обдумывал сказанное. Похоже было, что сидевший перед ним таинственный Вершитель Судеб не на стороне тех, кто требует наказания.
— Бог не наказывает, а воздает по делам, — сказала Гиданна.
— Ты женщина и потому споришь.
— Я отстаиваю истину.
— Что есть истина? — Вопрос быстрый, заинтересованный. — Никто из людей не может знать ИСТИНУ. Людям рано читать Книгу Бытия.
— Зачем же ее давать людям?
— Тому, кто это сделал, воздается.
— А если ее никто не прочтет?
— Тогда я… умою руки…
Разом погасли, пропали колонны, и откуда-то из дальней дали потекла знакомая мелодия. Андрей узнал песню: "Ах ты, степь широкая… ах ты, Волга-матушка". Вспомнил, где слышал ее последний раз, — в том самом не понравившемся ему фильме Пазолини "Евангелие по Матфею", в котором только эта мелодия и была живой нитью среди — мертвечины, только она и создавала ощущение величественности. Тогда еще он подумал: почему русская мелодия так уместна здесь? Не потому ли, что русская душа, как часто говорят, — последнее прибежище мировой духовности?..
Песня-то его и разбудила. Еще толком не просмувшись, он понял, что уже утро и где-то в деревне слишком громко включили радио. Открыл глаза, увидел большой темный крест на белом боку печки — тень от оконной рамы. Не поворачивая головы, скосил глаза на кровать, думая, что Гиданна еще спит, и чуть не вскочил: кровать была аккуратно заправлена. Мысленно обругав Гиданну за то, что не пришла, ночью, что не разбудила пусть не поцелуями, а хоть как, он стал торопливо одеваться. Запутавшись в штанине, допрыгал на одной ноге к окну, выглянул. Улица была по обыкновению чиста и пуста, только на другой стороне ее возле дома копошилась белокурая девчушка лет пяти. В сенях звякнуло ведро, и вслед за тем приоткрылась дверь.
