к двери, она посмотрела на Севу белыми незрячими глазами. Ещё раз с шумом втянула воздух, сделала два шага в его сторону и принялась царапать ногтями дверь в квартиру.
Тоня лежала на полу автозака и плакала. Она посчитала — уже вторые сутки она была заперта с заключённым. Только что пошёл 25-й час.
Первый день тянулся в невыносимой, скользкой духоте. Ночью стало ненадолго полегче, но уже к 11 утра летнее солнце нагрело автозак до такого состояния, что Тоне казалось: ещё чуть-чуть, и она не вынесет, расплавится, растечётся по полу лужицей. Это была не баня — она чувствовала себя так, будто кто-то большой и злой запекает её живьём в духовке. Точнее, запекает «их».
Тоня бросила взгляд на старика — он привалился к стене и тяжело дышал. Всё это время они не разговаривали. Он не начинал первым, а Тоня в принципе не желала с ним говорить. И дело было даже не в разнице статуса — сейчас она меньше всего думала о том, что она сотрудник ФСИН, а он — в клетке. Просто в первую очередь Тоню интересовало происходящее за окном, а не её случайный товарищ по несчастью.
Вчера, когда она оправилась от первого шока, Тоня подошла к окну: она видела, как мёртвый Кирюха разорвал и съел Лёньку. Потом он побежал куда-то в сторону проходной. Минут десять Тоня и заключённый сидели в полной тишине, и Тоня уже думала приоткрыть дверь, когда на автозак обрушилась волна людей. Тоня с криком отскочила вглубь машины: от метро «Лефортово» шли, бежали, ковыляли сотни, нет — тысячи людей. У всех, как у Кирюхи, были страшные белые глаза. Они рвали всех, кого встречали на пути. Автозак страшно трясло, и Тоня ужасно боялась, что сейчас безумная толпа его опрокинет, или кто-нибудь откроет снаружи дверь и всё… Но толпа не задержалась, обогнула автозак и пошла крушить дальше.
Прошло ещё около часа, и Тоня устала стоять и смотреть в окно. Она легла на пол автозака и стала слушать звуки, доносившиеся снаружи. Много кричали. Она слышала выстрелы. Ближе к вечеру за окном послышался рёв танковых моторов и скрежет гусениц. Тоня встала посмотреть, но, видимо, танки шли по Солдатской улице где-то в ста метрах от выезда из Лефортово. Далеко. Не видно. Тоня снова легла.
Она не заметила, как уснула, а когда проснулась, рядом снова стреляли, кричали и плакали, и снова Тоня слышала страшный нарастающий звук бегущей толпы.
Второй раз Тоня проснулась рано утром — автозак наконец остыл, но в нём всё равно отчаянно не хватало воздуха. Тоня с тревогой посмотрела на старика в клетке — если ей тяжело дышать, то как же он? А если помрёт? Это соображение было в первую очередь о её, Тонином, комфорте — он помрёт, начнет пахнуть, начнёт разлагаться на жаре… Сама мысль о том, что пожилой человек может умереть от жары, Тоню не смущала. Она редко думала о других. Другие могут о себе позаботиться сами, а вот о Тоне, кроме самой Тони, не позаботится никто. С раннего детства она усвоила себе это правило, и только оно, как ей казалось, и помогло ей выжить и выбраться.
Ха! Выжить и выбраться, чтобы умереть вот так глупо — в автозаке, на жаре, от духоты.
Она подошла к двери и посмотрела на улицу — вокруг никого не было. Через небольшое окно Тоня видела кусочек улицы, видела тела — их стало так много, что она больше не могла разглядеть в общей куче именно Лёньку. Но вроде бы никакого шевеления. Она аккуратно приоткрыла дверь.
Её спасло чудо. Или, может, первобытный инстинкт, который подсказал ей, что надо захлопнуть дверь в тот же момент, пока она приоткрыла её лишь на сантиметр. И Тоня захлопнула. Одновременно с этим в автозак врезался заражённый. И ещё один. И ещё один. За несколько минут вокруг машины собралась внушительная толпа.
Следующие несколько часов Тоня и старик сидели в тишине. С каждой минутой становилось всё жарче и жарче. Тоня несколько раз подходила посмотреть в окошко — толпа потеряла к ним интерес и разбрелась в разные стороны. Ей всё равно было страшно даже подумать о том, чтобы открыть дверь. Но если не открыть, они тут испекутся… Она. Она тут испечётся живьём. Тоня снова повторила про себя спасительную мантру: «Тонины проблемы решит только Тоня. Тоня справится сама, Тоне никто не нужен».
— Простите, что вы сказали?
Тоня не заметила, как произнесла последнюю фразу вслух. Она смутилась. Обернулась, чтобы ответить, но старик продолжал.
— Тоня — это вы? Вас так зовут?
— Сержант Матвеева меня зовут, — к Тоне вернулся её рабочий «ментовской» голос. Колючий. Жесткий. Специально лишённый какой-либо человечности. — И я тебе говорить со мной не разрешала. Сиди молча.
Старик посмотрел на неё с лёгким недоумением и потянулся. Он встал и вплотную подошёл к решётке.
— Сержант Матвеева, вы, конечно, формально всё ещё сильнее меня: я в клетке, а вы — нет… У вас на поясе электрошокер и пистолет. Я же — абсолютно безоружен. Стар. В каком-то смысле немощен. — Старик сделал паузу, но не отвёл взгляда от Тони. — Но не кажется ли вам, что сейчас эти обстоятельства потеряли прежнюю значимость?
Он говорил спокойно и сдержанно. У него был приятный голос, чем-то он был похож на голос телеведущего Николая Дроздова. Такая же приятная интонация.
— Вчера утром я был заключённым, а вы — конвоиром. Но с тех пор наш мир несколько изменился, вы не находите? И, быть может, сейчас самое время как-то пересмотреть наши с вами отношения? — Он снова сделал паузу. — В конце концов, нас обоих, как я понимаю, в скором времени ждёт неминуемая смерть. Либо мы медленно умрём здесь, в автозаке. Я умру заключённым, а вы — моим конвоиром... Но, знаете, смерти от обезвоживания и термического шока будет, в сущности, на такие формальности наплевать — она заберёт нас обоих.
Старик смотрел на Тонину реакцию, а она молчала. Растрёпанная, потная, в расстегнутой форменной рубашке она стояла и молча его слушала, и понять по её лицу, о чем Тоня думает, было абсолютно невозможно. Она просто смотрела на Старика стеклянными глазами.
— Либо же вы откроете дверь, и тогда мы умрём с вами быстрой смертью. Вполне возможно, мучительной, но тем не менее быстрой. Так стоит ли нам цепляться за рудименты былых иерархий и вам продолжать настаивать на вашем доминирующем формальном статусе?
Тоня чуть стиснула зубы, её подбородок подался вперёд. Ей показалось, что Старик нарочно дразнится — вот тупая, слов его сложных не поймёт, сразу её на место поставил. Но Тоня не была тупой. Она действительно не знала значения его последних сложных слов, но она очень хорошо поняла их смысл. Старик был прав. Но признавать этого Тоне не хотелось. Не хотелось, чтобы она вдруг оказывалась для него бессмысленной дурочкой, которой можно вот так несколько слов умных сказать, и она побежит уже приказы его выполнять.
— Ну или я тебя пристрелить могу. Сам же говоришь — пистолет у меня, а ты в клетке и безоружный.
Она почти вплотную подошла к решётке и теперь смотрела Старику прямо в глаза. Чувствовала неприятный запах из его рта — от обезвоживания. У неё, наверное, так же гадко пахло. Неважно — она отмахнулась от неожиданной и неуместной мысли.
— На это что скажешь? Как тебе такой вариант?
— Да, вы можете меня пристрелить. Убить безоружного старика — это несложное решение, если принять его однажды. Но думаю, вы этого не сделаете.
Старик говорил медленно, казалось он даже не говорил, а размышлял вслух.
— Во-первых,
