— Побоялся вольной воли?
— Растерялся в чистом поле?
— Знать, не выдержал, не смог…
— Знать, не по плечу клинок!
Ты лежишь и уплываешь как во сне, как во сне. Тихо-тихо таешь, таешь в белизне, в белизне. Снег ложится все ровнее. Кровь под снегом все бледнее. Снег так странно, странно лег — поле ровное у ног…
Я больше его не встречала, как будто на этом — печать, как будто уверенно знала, что некого больше встречать. Не плакала и не скучала. Иная светила звезда, иная меня ожидала беда…
Два раза по смертному краю прошла из конца я в конец, два сердца туда провожая, где нет ни очей, ни сердец. И высохли слезы навеки, и стали свинцовыми веки, и взгляд обратился в свинец.
К чему мне луга и леса? Осталось — брести сквозь года…
А рядом летят голоса:
— Куда же он делся, твой избранный, преданный друг? Ему невдомек? Недосуг? Обидно и больно — ну да, когда подступила беда, а друг позабыл, не пришел, а другу и так хорошо, отныне и навсегда предательство это! Преда…
— Молчите. Знаю. Я увела его к белому краю, бросила в море снежного света, зная, что он способен на это!
— Врешь. Верила, верила в очи и голос! И презирала случайную ложь, и до последней секунды боролась, глупой надеждой томясь и горя, — зря. Рядом с ним ты была в беде неотлучно, а он-то где? Скажешь — не мог, не успел иль не ведал? Предал.
— Ну что ж, мне некуда спешить, есть время слезы осушить и все понять, и все решить не в спешке, на бегу… И вот итог — вполсердца жить, и полудружбою дружить, и полуправдой суд вершить я в жизни не могу. О том, что было и прошло, чей след снегами занесло, не говорите больше мне. Мой друг не виноват. Мой друг погиб на той войне, столетия назад. И я оплакала его — отныне и навек. И не осталось ничего — лишь белый-белый снег.
(…ты пройдешь на тропе лесной испытание белизной…)
Того, кто предал, больше нет. Звенит с палитры белый цвет! Я вязкой краски зачерпну и, кисточкой скользя, так осторожно зачеркну и профиль, и глаза, и голос ласковый, и смех… И снова чист пейзаж. На нем, как прежде, лес и снег, поляна и гнедаш.
(…и с тобой за все сполна рассчиталась белизна…)
Под настроенье — чаще, реже — я вспоминала зимний луг, где вытоптан неровный круг — подобье зимнего манежа. Я вспоминала этот луг и лица маленьких подруг, румяно-нежные с мороза — наездниц местного колхоза. И седла, сложенные в ряд, и гривки кротких жеребят, и на снегу следы, и теплый сумрак денников, и горку стоптанных подков, и снежный вкус воды, и серпантин тропы лесной…
Беда не сладила со мной. Я вышла из беды.
Вот живу и знаю: так проживает без прописки островок шального риска и гуляет по лесам черновик моей легенды без начал и без концов, как неснятой киноленты неразрывное кольцо. Там по вздыбленному лугу, что ни ночь, надежде вслед, я скачу на помощь другу — только друга больше нет…
Пусть живет лесное диво, нас с тобой в веках храня, заключенных в рамку дня! Все, что было, справедливо для тебя и для меня. Я ведь и теперь готова встретить гибель на скаку, если нет пути иного написать свою строку.
Знать, судьба моя такая — средь заснеженного края поиск на тропе лесной испытанья белизной…
И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек…
В.Высоцкий
Над подсыхающим после короткого летнего дождя больничным садом летел полный отчаяния крик:
— Это может быть! Может! Я лично с ним разговаривал, пустите!.. Клянусь, честное слово!
Трое дюжих санитаров навалились и стали заламывать руки. Механик, ожесточенно вырываясь, ругался и кусался.
— Смотри, бестия, до крови, — сказал краснолицый санитар, затягивая на спине у Механика рукава смирительной рубашки. — Ты у меня побуянишь!..
— Тащите его сюда, — громко командовала с крыльца заведующая отделением. — Да осторожнее, это же не мешок с соломой. Давайте в изолятор. Кто его спровоцировал?
— Сам начал рассказывать, — оправдываясь, пояснил один из сумасшедших, — а как дошел до этого места, так сразу того… требуется фиксировать. Это про него Высоцкий песню написал, ему моряки рассказывали, которые навещают.
Зябко переступая по влажной земле войлочными тапочками, сумасшедшие разошлись играть в домино и смотреть телевизор.
…Механик лежал связанный на кушетке и смотрел в потолок.
— И ты, Толя, мне не веришь?
— Верю, — ответил краснолицый санитар, шелестя у окна “Советским спортом”. — Нашел кому рассказывать, сумасшедшим в сумасшедшем доме… Ты давай, засыпай, а то еще уколю.
— В море хочу, — с тоской сказал Механик.
— Все хотят. Ты сначала вспомни, как тебя зовут.
— Какая разница? Саша.
— Андрей ты.
— Ну, Андрей.
— Нельзя тебе в море. Напутаешь в машине и взорвешься. А санитарам отвечай, зачем, мол, отпустили… Ты спи, спи.
Механик закрыл глаза, задрожал и стал рассказывать:
— Вот, поднимаюсь я из машинного отделения, выхожу на палубу. Солнце яркое, тропическое. Иду по правому борту, навстречу — вахтенный помощник. И вдруг — вполнеба, круглое, свистящее — трах!.. Я в воде. Волны как-то странно пузырятся, вода совсем не держит, барахтаюсь. Вижу пробковый плотик, хватаюсь за леер, чувствую, переворачиваюсь… Дальше — полный штиль, морская гладь. “Капитана Гончаренко” как не бывало, только несколько спасательных кругов и два — три ящика. Я на этом плотике лежу, спецовка разорвана, и кругом больше никого… Потом появляется этот. Я сначала подумал — водолаз: круглый шлем с иллюминатором и дальше, как скафандр. Высунулся из воды по пояс и стоит. Решил сперва — американец, потом чувствую — не то. Стоит в воде, не двигается, смотрит. Затем спрашивает:
— Ты кто?
— Советский моряк, — отвечаю, — механик с “Капитана Гончаренко”. Кажется, остался один после кораблекрушения…
— Ты живой?
— Живой пока…
Этот протягивает руку и дотрагивается. От прикосновения по всему телу озноб, будто змея скользнула.
— Значит, правда, на небе люди живут?
— Что? — спрашиваю и тут соображаю: этот говорит так, что никакого звука нет, а слова возникают прямо в голове.
— Телепатия, — объясняет. — И раз вы меня слышите, значит, вы существо разумное. Это был ваш корабль?
“Ничего себе, — думаю, — допрыгались мы у Бермудов, под “летающее блюдце” угодили. Что же делать теперь?..”
Этот молчит, потом продолжает:
— И я остался один. Наш корабль разбился, и товарищи мои погибли.
— А вы, значит, из космоса? Или как?
