Я встал, натянул брюки, толстый свитер, босыми ногами зашлепал к окну. "Привет передовикам производства!" Метель завывает, дует из всех щелей огромного, во всю стену окна. Своей мастерской у меня не было. Их получали только члены Союза художников. А я членом не был, да и, кажется, не скоро теперь стану. Это Фролов уступил, пока у него нога не срастется. С месяц, наверняка, еще проваляется в больнице. Мы тут с женой и ночевали последние недели. И ели, и пили, и все прочее, друзей тут же принимали. А пустые бутылки сдать некому.
Натянув носки и тапочки, я подошел к своей злополучной картине, сдвинул шторки, включил нижний свет. Северная Африка, Средиземное море, Европа, Скандинавия, даже Кавказ. На картине я изобразил часть земного шара. Пышнотелая женщина, в духе Тициана (так уж хотелось Бэтээр), лежала, заложив руки за голову. Чувствовалось, как остудило ее холодное прикосновение вод северного Ледовитого Океана. Огненные волосы накрыли Шпицберген. Левая нога была полусогнута в колене, пальцы погружены в бирюзовые теплые воды Средиземного моря где-то между Карфагеном и Сицилией. Правая нога, расслабленно вытянутая, изнывала от зноя Сахары и тропических ливней Нигерии. Целые страны и континенты попирала она своим тяжелым телом. Около нее полусидел — полулежал мужчина, уставший, но гордый, тоже обнаженный. Лицо женщины я изобразил со всевозможной тщательностью, не в смысле сходства с Бэтээр, а в смысле прорисовки всех деталей лица. Лицо же мужчины хотя и имело нос, глаза, рот, уши, но было неопределенным. Не то, чтобы размытым, а именно неопределенным. Нельзя было сказать, белокур он или черноволос, кареглаз или синеок, горбонос или имеет нос картошкой. Я долго бился над этим лицом. Я не хотел, чтобы оно имело конкретные черты. Оно не имело образа. Я так и назвал его: "без-образный". Эйфелева башня высилась возле ноги женщины. Останкинская — возле бедра мужчины. Да и другие города, давно исчезнувшие с лица Земли, современные, будущие в виде огромных обрубков-колонн. Даже параллели и меридианы изобразил я твердой рукой, хотя они могли и не совпадать с общепринятыми в науке. И миллионы людей, но уже маленьких, шли и бежали по этой Земле. Тут была и демонстрация протеста против нищенского уровня жизни населения Лондона. И митинг в защиту Уилмингтонской десятки, и корабли Колумба, отплывающие открывать Индию, но натолкнувшиеся случайно на Америку, и плавка стали, и бои на Африканском роге, и взрыв водородной бомбы на Новой Земле. Тяжелый "Конкорд" шел на посадку в Орли. Комбайны, как по линейке, наступали на хлебные нивы Кубани. Нитки газо- и нефтепроводов перерезали реки, школьники радостно поднимали руки на каком-то уроке, некий Сидоров пил пиво, Цезарь закрывал голову тогой под ударами мечей своих друзей. Император Николай III проводил очередной пленум Коммунистической партии Великой России. Шли поезда, шумели леса и города. Люди боролись, выполняли и перевыполняли, восставали и умирали, отдыхали и бездельничали, пели и плясали, с упоением убивали, а эти двое, огромные и прекрасные в своей наготе, не видели ничего, кроме друг друга.
"Люди работают, а эти чем занимаются?' "Это что, символика?" "Буржуазное растленное влияние!" "И что же вы проповедуете этими двумя голыми телами, поправшими многострадальный земной шар?" "Пропаганда секса!" "Извращение!" "Социалистический реализм тут где?!" "А если сам увидит?"
Да ну их всех к черту! С выставкомом я сглупил. Но то, что картину нарисовал именно я, меня все еще радовало. Что-то в ней было, чего я не хотел осознавать, но лишь только чувствовал, без слов, без объяснений. Картину я назвал "Сознание и подсознание", что тоже вызвало нападки комиссии. Подсознание в ее понимание ассоциировалось с чем-то темным и неприличным.
— Смели кофе, — сказала жена, не отрывая голову от подушки.
Старый, полуразвалившийся диван, раскладывающийся на ночь, полушубок поверх одеяла для тепла.
"Фигу! — подумал я. — Где его возьмешь, кофе?" Но все же пошарил на столе. Хм... Кто-то из гостей, наверное, принес. Почему я что-то помню, а что-то путается в голове? Кофе я все же смолол. Помню вот, как однажды в Москве, в магазине напротив Почтамта я попросил взвесить мне двести граммов кофе и опешил, когда меня спросили: "Какого?" Я-то в Тымске думал, что кофе — это просто кофе. А тут был колумбийский, арабика и еще сорта три. Я в панике назвал ближайший ко мне, а вечером от друзей с облегчением узнал, что его обычно добавляют к другим сортам для улучшения цвета.
Когда запах кофе, впрочем, дрянного, распространился по мастерской, жена окончательно проснулась, выпрыгнула было из постели нагишом, но тут же напялила на себя полушубок, затолкала ноги в валенки и в таком виде подсела к столу, уголок которого я очистил для кофепития. Вид ее, в отличие от моего, был свежим и цветущим. Впрочем, я никогда не видел ее уставшей. Она отхлебнула из щербатой чашки, отщипнула корочку засохшего хлеба, спросила:
— Тебя как зовут?
Я поперхнулся, выпучил глаза, сказал с трудом:
— Ты что? Маром меня зовут. Мар я!
— А-а... А меня как?
— Бэтээр, — сказал я. Что она опять задумала? Или не хочет, чтобы я заводил разговор о вчерашнем выставкоме?
— Все Бэтээр, да Бэтээр. Зови уж лучше меня бульдозером!
— Да чем тебе не нравится это имя?
— Таких имен не бывает. Это кличка какая-то. Ты слышал, чтобы еще какую-нибудь женщину звали Бэтээром?
— Не Бэтээром, а Бэтээрой...
— Все равно!
- Вообще-то не припомню. Да в чем дело?
— А в том, что бэтээры в армии есть. А у меня должно быть женское имя.
— Какое же? — спросил я.
— Ну, Бэти... Бэт, на худой конец.
Причуд у нее всегда было много, пора бы уж мне и привыкнуть.
— Как хочешь. Пусть будет Бэти...
— Не так!
— А как?
— Сообрази!
Я крутанул своими тяжело двигающимися мозгами.
— Бэт, милая, пей кофе, а то оно остынет.
— Ну, уже лучше, — согласилась она.
А о вчерашнем выставкоме ни слова. Да мне и самому не хотелось вспоминать. Денег бы раздобыть.
Мы еще немного поговорили о разных мелочах, и я пошел в ванную-сортир почистить зубы и умыться. Все-таки с моей головой творилось что-то непонятное. Может, я упал вчера на улице? Да нет, вроде... "Космические" мысли роились в голове: корабли, планеты. А-а... Ну, понятно. Где-то в подсознании созревает сюжет новой картины! Несколько дней, недель, а может быть, и месяцев, будет продолжаться это мучение, а потом меня подхватит и бросит к мольберту. И я начну писать, сам не зная что. Осознание придет потом. Значит, снова не для выставкома... Ладно... А я уж испугался. Просто, раньше меня космическая тематика никогда не интересовала.
