— Дайте мне, пожалуйста, вашу шляпу.
Дрожащими руками, едва ли соображая, что он делает, Баркер подал королю цилиндр.
Король поставил цилиндр на свое кресло и уселся на него.
— Милая древняя традиция, — улыбаясь пояснил он. — Каждый раз, когда король принимает кого-либо из рода Баркеров, шляпа последнего подвергается уничтожению. Действие это означает беспредельную преданность данного Баркера королю. Оно означает, что до тех пор, пока шляпа эта вновь не украсит вашей главы (в чем я лично сильно сомневаюсь), род Баркеров не восстанет против венценосца.
Баркер стиснул кулаки; «его губы задрожали.
— Ваши шутки, — начал он, — и моя собственность… — Он крепко выругался и замолк.
— Продолжайте, продолжайте! — воскликнул король, размахивая руками.
— Что все это значит? — вне себя крикнул Баркер. — С ума вы сошли, что ли?
— Отнюдь нет, — мягко ответил король. — Сумасшедшие всегда серьезны; именно отсутствие юмора и является причиной их сумасшествия. У вас тоже очень серьезный вид, Джеймс.
— Послушайте, почему вы не занимаетесь вашими шутками у себя дома? Вы теперь купаетесь в деньгах; у вас есть множество домов, где вы можете валять дурака сколько вам угодно! Но в интересах общества…
— Опять ваши эпиграммы, — сказал король, грустно грозя ему пальцем. — Не пугайте меня ослепительными зспышками вашего интеллекта. Что же касается вашего вопроса, то я не совсем понимаю его. Впрочем, ответ напрашивается сам собой. Я не дурачусь у себя дома потому, что куда смешнее дурачиться публично. Вы, по-видимому, думаете, что на свете нет большего удовольствия, чем быть чествуемым в качестве серьезнейшего человека на каком-нибудь парадном обеде, а у себя дома, у камина (теперь я тоже могу завести себе камин), потешать гостей плоскими остротами. Но ведь это делает всякий и каждый. Всякий и каждый ведет себя на людях чрезвычайно серьезно, а у себя дома чрезвычайно легкомысленно. Мое чувство юмора подсказывает мне как раз обратное: оно велит мне дурачиться на людях и быть торжественным у себя дома. Я хочу превратить все правительственные функции — парламент, коронацию и прочее — в веселую старинную пантомиму. Зато у себя дома я ежедневно запираюсь на два часа в кладовке и веду себя там с таким достоинством, что выхожу на свет божий совершенно больным.
Баркер нервно расхаживал по залу; полы его сюртука развевались, словно крылья какой-то черной птицы.
— Ну что ж! Вы погубите страну, вот и все, — коротко сказал он.
— Мне сдается, — сказал Оберон, — что десятивековая традиция рухнула и род Баркеров восстал против английского венценосца. К величайшему моему сожалению (ибо я не перестаю восхищаться вами), я вижу себя принужденным насильно водрузить на вашу голову остатки сей шляпы. Но…
— Одного я не могу понять, — сказал Баркер, лихорадочно щелкая пальцами. — Неужели же вас ничего не интересует, кроме ваших игр?
Король уронил исковерканный цилиндр на пол и, не спуская с Баркера внимательного взора, подошел к нему вплотную.
— Я дал обет, — сказал он, — никогда не говорить серьезно; ибо говорить серьезно — значит отвечать на глупые вопросы. Но сильный человек всегда должен быть вежлив с политиками. По какой-то причине, которую я не могу постичь даже приблизительно, я чувствую внутреннюю необходимость ответить на ваш вопрос, и при этом ответить так, как если бы на свете действительно существовали серьезные темы для разговора. Вы спрашиваете меня, почему я не интересуюсь ничем, кроме игр. Скажите же мне, во имя всех богов, в которых вы не верите, с какой стати должен я интересоваться чем-нибудь другим?
— Неужели вы не уясняете себе насущных государственных нужд? — крикнул Баркер. — Возможно ли, чтобы такой интеллигентный человек, как вы, не знал, что общественные интересы требуют…
— Неужели вы не верите в Заратустру? Возможно ли, чтобы вы упускали из виду Мумбо-Джумбо? — необычайно оживленно перебил его король. — И такой интеллигентный человек, как вы, приходит ко мне с моралью времен королевы Виктории! Если вы находите в моих манерах и лице сходство с принцем-супругом, вы очень ошибаетесь, уверяю вас. Неужели Герберт Спенсер убедил вас — неужели он вообще может кого-нибудь убедить? — неужели ему удалось в какой-нибудь сумасшедший момент своей жизни убедить самого себя, что в интересы индивидуума входит интерес к общественным нуждам? Неужели вы думаете, что плохо управляя вверенным вам учреждением, вы имеете больше шансов быть казненным, чем рыболов быть увлеченным в реку крупной щукой? Герберт Спенсер воздерживался от воровства по той же самой причине, по которой он воздерживался от втыкания перьев в свои волосы, — потому что он был английским джентльменом с самостоятельными вкусами.
Я тоже английский джентльмен с самостоятельными вкусами. Спенсер любил философию. Я люблю искусство. Спенсеру нравилось писать книгу за книгой — десять книг подряд о природе человеческого общества. Мне нравится видеть моего обер-камергера, шествующего передо мной с прицепленной к фалдам мундира бумажкой. Таково мое чувство юмора. Поняли? Как бы там ни было, я сказал сегодня мое последнее серьезное слово; надеюсь, что никогда в жизни я больше не буду говорить серьезно в этом раю дураков. А сегодняшнюю мою беседу с вами — которая, надеюсь, будет непродолжительна и плодотворна — я намерен продолжать на новом, изобретенном мною лично языке: при помощи быстрых символических движений левой ноги.
И Оберон начал медленно кружиться по комнате, сохраняя крайне озабоченное выражение лица.
Баркер помчался за ним, бомбардируя его вопросами и мольбами.
В конце концов бешено хлопнув дверью, он выскочил из зала с измученным видом человека, выброшенного морскими волнами на берег. После долгих бесцельных блужданий по улицам он внезапно очутился перед рестораном Чикконани. И вдруг перед ним возникла фантастическая зеленая фигура испанского генерала. Он стоял в той самой позе, в какой Баркер видел его в последний раз, и губы его шептали: «Трудно спорить с велениями души».
Король тем временем перестал плясать. С видом порядком поработавшего и уставшего человека он надел пальто, зажег сигару и вышел в лиловую ночь.
— Я хочу смешаться с народом, — сказал он про себя.
Он быстро шагал по какой-то улице неподалеку от Ноттинг-Хилла. Вдруг он почувствовал, что в грудь его уперся какой-то твердый предмет. Он остановился, вставил в глаз монокль и увидел перед собою мальчика в бумажном колпаке с деревянным мечом в руках; лицо ребенка выражало тот робкий восторг, с которым дети созерцают поломанную ими игрушку. Король некоторое время задумчиво смотрел на воинственного человечка, затем медленно вытащил из нагрудного кармана записную книжку.
