Башня вражеского бронетранспортера бешено вращалась, поливая лес вокруг свинцовым дождем. Наш бронетранспортер безуспешно вел огонь по вражескому. Пули отскакивали от брони, не причиняя ей вреда. На мою голову посыпались срезанные пулями ветки. Я упал на землю и стал подползать ближе.
Вдруг я заметил, что наш бронетранспортер начинает медленно пятиться назад. Отойдя метров на двадцать, он ринулся вперед, набирая скорость, и врезался во вражеский, тараня его корпусом. Тот содрогнулся и стал поперек дороги. Пулемет его замолчал, но ненадолго. Наш снова отъехал назад и на этот раз нанес удар в борт. Удар был настолько сильным, что амфибия подскочила на месте, но не перевернулась, на что, очевидно, рассчитывал Юрий. Пулемет однако заглох.
Я бросился к вражеской машине, но меня опередил Борис Иванович. С неожиданной для его возраста быстротой, он взобрался на броню и стал молотить неизвестно откуда добытой кувалдой по стволу пулемета и башне.
— Эй! Вылезай! Приехали!
Завхоз приостановил свою работу и приложил ухо к броне.
— Жив! — сообщил он.
Действительно, из амфибии донеслись шорохи и легкое позвякивание металла.
— Как его оттуда выкурить? — подумал я.
— Очень просто.
Я обернулся. Сзади с канистрой в руке стоял наш шофер Вася.
— Только не здесь! — предупредил вылезший из своего бронетранспортера Юрий. — Огонь может перекинуться на другие машины. Сейчас отбуксирую к концу дороги.
Он нырнул в люк и через минуту появился, держа в руке толстый стальной трос.
Я уже догадывался, кто сидит в амфибии. Мне не хотелось с ним встречаться. Поэтому, с одной стороны, я предпочел бы, чтоб он был убит. Но, с другой… Я не мог понять, как этот человек с его умом и характером мог связать себя с бандой насильников. И не только связать, но стать ее организатором и главою. Это не укладывалось в голове. Я чувствовал, что этот вопрос будет мучить меня всю оставшуюся жизнь, если не поговорю с ним лично. Но если мы встретимся с ним, смогу ли я отдать приказ расстрелять его? Не одержит ли тогда личное перед чувством долга? Но как я смогу смотреть в лицо товарищам, если отпущу его на волю? Да и послушаются ли они меня? Допустим, что послушаются. Но в нашей ситуации отдать неразумный и несправедливый приказ, значит сделать первый шаг к подрыву нашей организации, к ее будущему развалу. Я отдавал себе в этом отчет. Сохранить организацию в условиях общей деградации можно лишь в том случае, если все твои распоряжения будут продиктованы необходимостью и разумом, не вызывая протест, пусть даже скрытый, твоих товарищей. «В нынешних условиях, — думал я, — организация может сохраниться либо в условиях абсолютной демократии, либо при абсолютном терроре. Середины между этими крайними состояниями не может быть».
Обычно местные органы могут совершать ошибки и, несмотря на это, сохранять свою власть над «вверенным им населением», так как могут апеллировать к высшим органам власти и получить поддержку. Мне, если я совершу ошибку, апеллировать не к кому. В принципе, любая государственность содержит элементы скрытого террора. И именно этот скрытый, но реальный в потенции, террор удерживает людей в рамках государственной законности. В условиях погибшей государственной организации, люди, пытающиеся восстановить власть, построенную на привычных принципах, должны будут сконцентрировать в своей организации суть государственности и в этом случае скрытый террор неизбежно превратится в явный.
Я начал понимать своего противника…
Я шел вдоль колонны машин. Бойцы собирали оружие, оттаскивали трупы бандитов в сторону. Поодаль, под охраной трех автоматчиков, пятеро пленных рыли яму. Всем этим распоряжался Алексей.
Возле «Икаруса» толпились бойцы. Я подошел ближе.
— Что здесь происходит? — обратился я, к стоящему сзади пареньку.
— Черти-что, — скороговоркой проговорил он, — черти-что!
— А все-таки?
— А вы сами загляните туда!
Я растолкал бойцов и открыл дверцу автобуса. Меня встретили вопли и визг. На полу автобуса колыхалась какая-то бесформенная масса. Окна были зашторены и там царил полумрак. После яркого полуденного солнца глаза не сразу привыкли к слабому освещению, а когда я, наконец, понял, в чем дело, заорал что было сил:
— А ну, замолчать! Тихо! — и когда вопли стихли, добавил уже спокойно. — Все свободны! Выходите! Можете отправляться домой. Вас никто не обидит!
Я вышел из автобуса, оставив дверь открытой и дал знак ребятам, чтобы они посторонились. Некоторое время из автобуса доносились приглушенный разговор и возня, затем на выходе стали появляться девушки. Они прыгали на землю, пугливо озираясь по сторонам. Некоторые держали в руках небольшие узелки. Лица их были заплаканы, глаза наполнены страхом. Самой старшей из них, пожалуй, не было и двадцати.
Сзади кто-то выругался. Я обернулся. Это был Борис Иванович.
— Какие сволочи! Какие сволочи! — повторял он, имея в виду бандитов.
— Вы еще не видели того, что делалось в городах. Нам с вами придется нарастить толстую шкуру, Борис Иванович!
— Это же дети!
— Да… Позаботьтесь, чтобы их накормили.
Борис Иванович вышел вперед и приблизился к толпе дрожащих еще от страха бывших пленниц:
— А ну, девчата! Пошли со мною. Мы сейчас что-нибудь сообразим насчет еды!
Увидев перед собой пожилого человека с добродушной улыбкой, девочки немного успокоились.
Борис Иванович послал куда-то двоих ребят. Те бросились в лес и через минуту пришли, сгибаясь под тяжестью мешков.
— Пошли, пошли! Тут неподалеку поляна. Поедите и можете идти домой!
Он пошел в глубь леса, а они гуськом потянулись за ним.
— Так ты жив! — были первые его слова. Я сидел на сосновом пеньке посреди широкой поляны в стороне от дороги, куда приказал доставить его, как только узнал, что он покинул бронетранспортер. Поняв, что сейчас сгорит вместе с машиной, он открыл люк и сдался.
— Развяжите ему руки! — приказал я сопровождающим. — И оставьте нас одних.
Они выполнили мое приказание, отошли к краю поляны, не спуская с пленника глаз.
— Так ты жив! — повторил он и сделал движение рукой, как-будто хотел протянуть ее мне, но вовремя сдержался.
Я молчал.
— Я это понял уже тогда, когда моя машина уперлась в бронетранспортер. Нет, вру! Сначала я подумал, что это воинская часть. Но потом, когда стало ясно, что это засада, сообразил: твоя работа. Мне надо было… — он замолчал.
— Что же тебе надо было?
