— Тем более, — улыбнулся Агасфер, — вы обо мне писали, и, таким образом, я будто бы ваш крестник.
— Скорее мое дитя… Ведь я породил Агасфера из созвездия Лебедя собственным воображением, а в действительности оказалось, что вы таки — да существуете… Да еще в подобном ранге!
— Надо придумать… Погодите! Кому вы сейчас кивнули? Вон тот мужчина, который прошел по аллее — он кто?
— Мой сосед, живет во второй половине двести восьмой палаты. Андрей Васильевич, по фамилии Колпаков. Начальник детского городка обувной фабрики «Заря». Вроде хороший мужик…
Вечный Жид усмехнулся.
— Поначалу хотели сказать просто — х о р о ш и й мужик. Потом добавили слово в р о д е. Делаете успехи, постигая осмотрительность в оценках.
Станислав Гагарин вздохнул.
— Жизнь учит, товарищ Агасфер, фули тут поделаешь. Я и Федотову полагал толковым работником и преданным соратником. А на поверку — злобное и отвратительное существо, мерзкий сосуд зла, дьяволица, которая разрушает все, к чему прикасается. А бывший подполковник Литинский, которого я прочил на место Федотовой, в коммерческие директоры? Отставные полковники Павленко и Голованов, Рыжикова с Балихиной, Мелентьев… Как умоляла мамаша последнего взять сынка, загибающегося на стройке, в «Отечество»! Взял — и получил мелкого пакостника, предавшего собственного шефа.
Здесь редактор вновь меня остановила.
— Может быть поначалу рассказать о Федотовой и ее головорезах подробно? — предложила она.
— Но ведь подробно рассказал о федотовском «путче» и ущербе в сто миллионов, который нанесли предатели «Отечеству», Дима Королев, статью его я полностью включил в роман, до нее осталось несколько десятков страниц.
Честно говоря, мне казалось, что любой переброс текста взад или вперед нарушит композицию романа. Ведь это же м о е дитя, и мне лучше, чем кому бы то ни было знать, куда поместить ребенку глаза, а где у него должны быть прикреплены нос с ушами и руки-ноги.
— Ну хорошо, — согласилась умница Галина. — Пусть будет по-вашему. Читатель потерпит…
— Но больше других, — продолжал сочинитель, — меня поразила Ирина Савельева. Кроме добра и всяческой поддержки ничего другого от меня эта женщина не имела… Где теперь ее совесть? Да и была ли совесть качеством ее души вообще? Да… Эти существа пренебрегли элементарным здравым смыслом, войдя в федотовскую банду. Ума им не хватило понять: они изначально проиграют. Или околдовал их кто?
— Не л о м е х у з ы ли сменили им всем личности? — предположил пришелец.
— Возможно, — согласился писатель, — Только ведь не поддались же им другие, поверили мне и ушли со мной!
— В этой истории я помогу вам разобраться позднее, — пообещал Вечный Жид. — А вот с соседом… Решено! Принимаю его облик и поселяюсь рядом с вами. В палате и наговоримся вдоволь. Нет возражений?
— По рукам, — улыбнулся Станислав Гагарин.
…Первый помощник капитана хмыкнул.
— Выходит похожи наши истории, — сказал он Беглову. — И ко мне он пришел поработать на время и документы отменные показал. Но при чем здесь созвездие Лебедя?
— Погодите, будет и созвездие, — ответил Владимир Петрович. — Но сначала послушайте про обычного лебедя. Я закурю, можно? Бросил уже с год, а вот сейчас опять потянуло.
— Курите, — сказал Игорь Чесноков. — Вот сигареты!
Беглов раскурил сигарету и жадно, глубоко затянулся дымом.
— Так вот, — проговорил он, — случилось это через неделю пребывания в партии нового рабочего. Иван Дудкин всем пришелся по душе, может быть, за исключением Долбояка-Стрекозова, которого, впрочем, никто у нас симпатией не жаловал, а тому на это было наплевать! Шурфы он бил исправно, а что до воспитания в нем нравственных качеств, то на это не было у нас времени, да и вышел уже Долбояк из того возраста, когда пристало время сеять разумное, доброе, вечное в его душе.
Сам Дудкин неприязни к Стрекозову не испытывал, а когда Долбояк задирал его, то либо отшучивался, либо отвечал на выпады шурфовщика обезоруживающей улыбкой.
Работал Иван куда как исправно, понимал с полуслова, будто не первый сезон вышел с партией в поле. А потом случилось э т о… Устроили мы банный день, постирушку затеяли кое-какую, словом, вроде выходного дня с бытовыми нуждами. Я вымылся и сидел в палатке, разбирал записи в полевых дневниках. Сами знаете, как мягчеет душа после бани, настроение было отменное, работы шли в графике, результаты поисков обещали быть куда уж лучше…
И вдруг грянул выстрел. Я разом отбросил бумаги — стрелять попусту в зоне жилья категорически запрещалось — выскочил наружу. Неподалеку от обрыва, за которым клокотал и булькал обширный Бормотуй, стоял ухмыляющийся Долбояк с двустволкою в руках. А в небе беспомощно кувыркался лебедь. Пытаясь удержаться на перебитом крыле, он звонко кричал, призывая на помощь. Но лебедя неудержимо тянуло вниз, и было видно, что упадет он в воды Бормотуя…
Молча смотрели мы на Долбояка, а тот ухмылялся, поводя плечами. «Хорош закусь, — сказал он, мерзко осклабясь и подмигивая мне. — Жаль только, что рыбам на корм пошел…» Тут лицо Стрекозова неожиданно исказилось. Он затрепетал, свиные глазки его забегали, челюсть отвалилась, и этот звероподобный детина плаксиво произнес: «Мама…»
Я повернулся. От банной палатки на Стрекозова медленно шел Иван Дудкин. Лицо его было бесстрастным, скорее задумчивым, взгляд, тем не менее, не отрывался от впавшего неожиданно в детство шурфовщика.
И вдруг Долбояк оживился, закивал головою, вскинул ружье — я в ужасе закрыл глаза. Раздался металлический звук, но это не было щелканьем курка. Я увидел, как Стрекозов переломил ружье и разрядил его. Затем он закрыл стволы, схватился за них руками, размахнулся и расщепил приклад о камень.
Иван прошел к обрыву, махнул рукой, и шурфовщик упал на колени, склонив голову к земле.
А лебедь тем временем был у самой воды. И тогда Иван разбежался и прыгнул с обрыва…
Геолог перевел дыхание, вздохнул и потянулся за сигаретой. Раскурив ее, он продолжал:
— Не может остаться в живых человек, если прыгнет с высоты ста метров, пусть даже и вода окажется под ним… Потом меня мучило даже не это. Я никак не мог забыть, как падал Дудкин в Бормотуй… Он разбежался и прыгнул. В миг парень исчез за обрывом, но тут оцепенение покинуло меня. Я выбежал на край и увидел, как мой новый рабочий, медленно, понимаете, м е д л е н н о опускается к водам Бормотуя.
Вспоминая эту потрясшую меня картину, я объяснял это тем, что в моем мозгу как бы застопорилось время, и падение Ивана предстало воображению подобием замедленной киносъемки. А что же мне еще оставалось делать? Рассудок всегда старается объяснить непонятное земными, естественными аналогами. И если сознанию заведомо известно, что люди не могут парить в воздухе, то сознание скорее усомнится в собственной нормальности, нежели отвергнет такую очевидную, проверенную опытом истину.
