Между ними стояла на берегу женщина. Чуть в стороне от общей толпы. Лицо ее было и молодо, и старо: молодое по складу, старческое по выражению, надломленному временем – вечным проклятием Внешних. На руках она держала дитя с алебастровой кожей.
Дождь опускался на всех. Теплый дождь. Теплый, печальный и неизбывный. Он омывал и омывал алебастровое тельце дитяти. Конца ему не было, огромное озеро взбухало. Пересвист и возня в верхних ветвях мертвого каштана прекратились, ибо среди хвойных деревьев ближнего берега завиделись лошади. Они спустились к воде и там их привязали к нижним, толстым кедровым ветвям.
На первой из них, на сером гунтере, огромном по любым привычным меркам, бочком восседала Графиня. Саму наездницу укрывала листва, видна была только лошадь, но едва листва расступилась, лошадь эта точно усохла, обратившись в пони.
Символическая мешковина свисала с Графини гигантскими мокрыми складками. Следом за нею ехала на чалой кобыле Фуксия, сидевшая по-мужски. Проезжая под деревьями, она похлопывала кобылку по шее. Ей казалось, что рука ее падает на пропитанный влагой бархат. Черная грива лошади как бы повторяла волосы Фуксии. Промокшие, они липли ко лбу и к шее девочки.
Тетушки прибыли в запряженной пони рессорной двуколке. Не облаченные в пурпур, они воспринимались как нечто невиданное. Пурпурные платья всегда казались такой же прирожденной и неотвратимой принадлежностью близняшек, как и их лица. Тощий человечек, ведший пони в поводу, остановил ее у воды и в тот же миг из-под сосен выкатилась вторая двуколка, почти такая же, но выкрашенная в темноватый, неприятный оранжевый цвет, эта везла госпожу Шлакк, сидевшую так прямо, как она только могла – гордость осанки ее (предположительная) сводилась на нет выражением ужаса на лице, выступавшем из грубых складок дерюги подобием высохшего плода. Она помнила еще Вографление Сепулькревия, совсем молоденького. Ему пришлось самому доплыть до плота, дождя никакого не было. Но – ох, бедное ее сердце! – теперь у них все по-другому. В ее молодые годы на «Вографление» дождей не случалось. Тогда все было иначе.
На коленях ее лежал Титус – мокрый-мокрый. И все же рубаха, которую Нянюшка так старательно гладила, выглядела чудотворно белой, словно бы излучающей свет вместо того, чтобы его поглощать. Титус, поглядывая по сторонам, сосал большой палец. Он видел людей, таращившихся на него с деревьев. Он не улыбался: просто смотрел, обращая лицо к одному человеку, к другому. Наконец внимание его увлек золотой браслет, присланный ему этим утром Графиней, и Титус затеял натягивать вещицу на руку как получится дальше и снова сдвигать к складчатому, пухлому запястью, с неизменной серьезностью вглядываясь в нее.
Доктор с сестрой получили в полное их распоряжение платан. С Ирмой, подсаживая ее, пришлось повозиться, и это ей совсем не понравилось. Не понравилось ей и то, что бедра ее заклинило между грубых ветвей, пусть даже в этом и содержался глубокий символический смысл. Доктор сидел чуть выше сестры, походя на некую птицу, – пожалуй, на общипанного журавля.
Стирпайк, желавший произвести впечатление на зрителей, следовал за нянюшкой Шлакк. Вообще-то, ему полагалось занять место на ветке «сосны на четверых», но он предпочел невысокий ясень, с которого и ему все будет видно, и сам он будет хорошо виден всему Горменгасту.
Двойняшки держали рты на запоре. Каждую фразу, какая забредала в их головы, они повторяли про себя, дабы убедиться, что в нее не прокралось слово «пожар», а не обнаружив такового, все равно решали промолчать – так будет надежнее. В этом и состояла причина, по которой они, после того, как Стирпайк оставил их в спальне, не произнесли до сих пор ни единого слова. Лица сестер еще были белы, но белы не столь ужасно. В коже их обозначился легкий оттенок желтизны, по правде сказать, довольно противный. Стирпайк (переряженный Смертью) навряд ли смог бы изречь что-либо истиннее того, что он навек будет рядом с ними. Ожидая, когда им помогут вылезти из двуколки, сестры крепко держались одна за другую, ибо Смерть так и не покинула их с той леденящей кровь ночи – синеватый череп по-прежнему маячил перед их взорами.
Прибегнув к смешанным в точной пропорции грубой силе и подобострастной учтивости, должностной люд в конце концов водрузил графиню Гертруду на отведенный ей помост, закрепленный в огромных, смуглых ветвях кедра. Красный ковер был расстелен по деревянным панелям этой платформы. Цапли и множество иных озерных птиц, потревоженных суматохой этого Дня и ошалелыми стаями порхавших туда-сюда по лесу, слетелись, как только Графиня уселась в колоссальное деревянное кресло, на ветви ее дерева и затихли. Переругиваясь и мухлюя в стараниях залучить местечко у ног Графини и на различных участках ее гостеприимных телес, вокруг нее суетились: серая славка, рябинник, пеночка, поползень, древесный конек, береговая ласточка, жулан обыкновенный, щегол, овсянка (также обыкновенная), две сойки, большой пестрый дятел, три камышницы (эти собачились у нее на коленях с кряквой, вальдшнепом и кроншнепом), трясогузка, четыре дрозда-дерябы, шесть дроздов черных, соловей и двадцать семь воробьев.
Они вспархивали, посылая в капельный воздух лучи различной протяженности – в зависимости от размаха их крыльев. Огромные, раскидистые лапы кедров, простертые одна над другой зелеными, сочащимися влагой террасами, давали укрытие лучшее, нежели иные деревья.
И уж совсем не давал такового каштан: конюшенные мальчишки, облепившие его верхние ветки, могли бы сидеть прямо в озере – мокрее б не стали.
То же можно было сказать и о Внешних, столпившихся на берегу, об этой надменной, нищей конгрегации. Истыканная иглами дождя вода, у которой они стояли, совсем их не отражала.
Затащить на помост Баркентина – эта задача оказалась самой сложной и неприятной из всех, выпавших нынче должностным. Выполнялась она под аккомпанемент такой омерзительной ругани, что даже иссохшая нога старика покраснела, наверное, под мешковиной. Нога, надо полагать, много чего наслышалась за долгие годы, однако в это утро вдруг пробудившийся в ней стыд за то, насколько низко способна пасть верхняя половина родного ей тела, залил ее краской от бедра до ногтей на пальцах. Только и осталось ей утешения, что пагубное влияние хозяйской брани не распространяется ниже легких, а стало быть, все недуги, кои выпали ей на долю, носили характер исключительно телесный.
Усевшись в высокоспинное кресло «Вографления», Баркентин разгневанно запихал под него костыль и занялся отжиманием бороды. К этому времени Фуксия уже взобралась на свой кедр. Ей полагалось отдельное дерево, под ним было относительно сухо – плотная листва нависала почти над самым помостом, и Фуксия принялась разглядывать стоявших за озером Внешних. Что в них было такое, что встревожило ее – в этих людях, обитающих за Внешней Стеной? Почему ей стало не по себе? Они словно владели некой нечистой тайной и были способны, когда придет время, обратить ее к своей выгоде, создав угрозу безопасности Замка. Да, но ведь они же бессильны. Все они зависят от благорасположения Горменгаста. Что они могут? Тут Фуксия заметила женщину, стоявшую несколько в стороне от толпы. Ее ступни, погруженные в воду. Младенца на руках. Пристальной Фуксии на быстрый миг показалось, будто она различила, как по ручонкам дитяти стекают странно темные струи дождя. Она протерла глаза, вгляделась снова. Слишком далеко. Ничего толком не разберешь.
