— Это единственное, чем я интересуюсь, — просто ответил лавочник.
Какое-то странное, подавленное возбуждение заставило Вэйна содрогнуться.
— В таком случае, — сказал он, — я доверю вам великую тайну. Разбирая вопрос о защите Ноттинг-Хилла…
— Защита Ноттинг-Хилла? Пожалуйте, сэр, — сказал Тэрнбулл чрезвычайно взволнованным голосом. — Вот сюда, сэр, — и он повел Вэйна в другую комнату, посередине которой стоял стол, покрытый прихотливым узором из детских кубиков. Оправившись от первого изумления, Вэйн увидел, что узор этот не что иное, как идеально Точный план Ноттинг-Хилла.
— Сэр, — торжественно сказал Тэрнбулл, — волею судьбы вы раскрыли тайну всей моей жизни. В раннем детстве я был свидетелем последних войн. Я помню день, когда была разбита армия Никарагуа и стерты с лица земли дервиши. И война стала моим пунктом помешательства, сэр, как у других пунктом помешательства бывает астрономия или набивка чучел. Я никому не желал ни малейшего зла, нет, я был заинтересован в войне как в науке, как в игре. И меня лишили ее. Великие державы, проглотив все малые нации, подписали это проклятое соглашение о вечном мире. Что мне было делать? Мне только и оставалось, что забраться в свою нору и читать полуистлевшие газеты, повествующие о былых сражениях, и воссоздавать эти сражения при помощи оловянных солдатиков. А потом я выдумал себе новую забаву и выработал план защиты нашего квартала на случай войны. По-видимому, моя игра интересует вас тоже?
— Вы ждали войны, м-р Тэрнбулл? — торжественно воскликнул Вэйн. — Вы дождались ее! Я благодарю бога за то, что он позволил мне принести хотя бы одному человеческому существу ту весть, которая, по существу, должна была бы быть для сыновей Адама единственной благой вестью. Вы недаром прожили вашу жизнь! Ваш труд не был игрой! Только теперь, когда седина засеребрилась в ваших волосах, настала для вас пора юности, Тэрнбулл! Боги не лишили вас ее навеки, — они только отсрочили ее. Давайте сядем — вы объясните мне подробно ваш план защиты Ноттинг-Хилла. Ибо вы и я — мы вместе будем защищать Ноттинг-Хилл.
М-р Тэрнбулл две-три секунды недоверчиво смотрел на Адама, потом опустился на стул рядом с ним. С этого стула он встал только через семь часов, когда первые лучи солнца осветили спящий город…
Штаб-квартира правителя Адама Вэйна и его верховного главнокомандующего помещалась в небольшой, убогой сливочной на углу Пэмп-стрит. Они устроились в ней рано утром, когда над сонным Лондоном только начала брезжить белесая заря.
В характере Вэйна было много женского; он принадлежал к тому разряду людей, которые в момент возбуждения забывают о еде. За последние шестнадцать часов он ничего не ел и только время от времени залпом выпивал стакан молока, тотчас же отставляя его в сторону и снова принимаясь писать и чертить, писать и чертить с непостижимой быстротой. Тэрнбулл обладал более мужским характером — чувство ответственности только возбуждало в нем аппетит. Не отрываясь от папок и чертежей, он то и дело прикладывался к стопке сандвичей, лежавших подле него на куске бумаги, и к кружке эля, принесенной из ближайшего трактира, который уже был открыт, несмотря на ранний час. Оба молчали. Ни один звук не нарушал напряженной тишины — только карандаш Адама скрипел по бумаге да какая-то заблудшая кошка урчала под стойкой. Наконец Вэйн нарушил молчание:
— Семнадцать фунтов восемь шиллингов девять пенсов, — произнес он.
Тэрнбулл кивнул головой и приложился к кружке.
— Не считая тех шести фунтов, что вы взяли вчера, — прибавил Вэйн, — Куда вы их дели?
— А! Это страшно забавно! — ответил Тэрнбулл, прожевывая сандвич. — Я истратил их на благотворительность.
Вэйн удивленно посмотрел на него своими странными, невинными глазами.
— Я роздал эти пять фунтов не менее чем сорока уличным мальчишкам, — продолжал Тэрнбулл, — чтобы они покатались в кебах.
— С ума вы сошли, что ли? — воскликнул правитель.
— Не совсем, — ответил Тэрнбулл. — Эти прогулки в кебах поднимут настроение нашего юношества, дорогой мой друг, расширят его кругозор, укрепят его нервную систему, познакомят его с многочисленными памятниками старины нашего великого города. Воспитание, Вэйн, воспитание! Не указывали ли глубокомысленнейшие наши мыслители на бесцельность политических реформ до тех пор, пока не будет создан новый тип человека и гражданина? Через двадцать лет, когда эти мальчишки подрастут…
— Сумасшедший! — сказал Вэйн, кладя карандаш. — Плакали мои денежки!
— Вы ошибаетесь, — ответил Тэрнбулл, — Вы, серьезные люди, никогда не поймете, что любая работа идет куда успешней при наличии хорошего обеда и изрядной порции бессмыслицы. Словом, я сделал следующее: вчера вечером я роздал сорок полукрон сорока мальчишкам и приказал им собрать кебы со всего Лондона и доставить их сюда. Через полчаса будет объявлена война. К этому времени в Пэмп-стрит начнут съезжаться кебы; вы вызовете гвардию, лошади будут реквизированы для укомплектования кавалерии, из кебов устроены баррикады, а кучерам будет предложено либо вступить в наши ряды, либо очутиться в наших тюрьмах и бастионах. Мальчишки могут быть использованы в качестве разведчиков. Самое существенное то, что на нашей стороне сразу же окажется неведомое всем прочим армиям мира преимущество— лошади. Ну, ладно, пойду помуштрую солдат. — Он осушил кружку и вышел из сливочной, даже не повернувшись в сторону окончательно сбитого с толку правителя.
Через несколько минут правитель рассмеялся. Он смеялся всего лишь один-два раза за всю свою жизнь, да и то как-то странно, как-то неумело, словно смех был для него искусством, которым он еще не вполне овладела Комбинация из сорока полукрон и сорока мальчишек показалась ему почему-то смешной. Он совершенно не уяснял себе всей чудовищной нелепости затеянной им войны. Он радовался ей как некоему крестовому походу, т. е. больше, чем полагается радоваться удачной шутке. Тэрнбулл же радовался ей отчасти как шутке, но еще больше как протесту против всего, что было ему ненавистно, — протесту против современности, однообразия и цивилизации. Взорвать сложнейший механизм современной жизни и использовать обломки его в качестве орудий войны; превратить омнибусы в баррикады и дымовые трубы в наблюдательные пункты казалось ему игрой, стоящей любого риска и любых лишений. В нем пылала рассудочная, глубоко продуманная любовь — та любовь, которая будет вечной угрозой всемирному миру, — любовь к жизни короткой, но веселой.
Глава III. Опыт м-ра Бэка
