Киевский вокзал разочаровал моих юных спутников. По платформе вместо пламенных революционеров с горящими глазами слонялись сумрачные, небритые мужики и подозрительного вида немолодые бабы, явно занятые невеселыми утренними проблемами. Но ребята, пережив первые впечатления, решили немедленно выдвинуться на Майдан. Я указал им путь, а сам направился в гостиницу, которую мне заказала расторопная секретарша Бегемота.
В гостинице я снова и снова перебирал варианты своих действий. Необходимость задать пару вопросов своему старому приятелю вдруг стала вырастать в серьезную проблему. Если за текстом стояли чьи-то большие интересы, расспрашивать Веригина прямо в лоб вряд ли стоило. Как бы весело ни проводили мы время в университетские годы, сегодня мы с ним, судя по всему, оказались в недружественных лагерях. И потому объявить ему, что я приехал в Киев специально для того, чтобы выяснить, на кого он работает, означало сразу поставить нас в положение недругов, если не врагов. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Имелся другой вариант. В Москве я купил последний номер «Эха» с репортажем Веригина из Киева. Поэтому можно было позвонить ему и сказать, что я приехал по своим делам, а о его пребывании здесь знаю из газеты. И был еще третий вариант - можно было бы встретиться с ним вроде бы случайно на какой-нибудь пресс-конференции или ином революционном мероприятии со всеми вытекающими из такой романтической встречи последствиями.
Чем дальше, тем меньше нравилось мне задание Бегемота. Понятно, что Женьку втянули в чью-то чужую игру, но почему именно я должен оказаться в роли шпиона, который пришел выяснить, кто ему заплатил, и получить с этого свою прибыль? В этой истории ни ему, ни мне не была отведена роль благородного героя. Мы играли в чужой пьесе весьма эпизодические роли из разряда «Кушать подано!». И из-за этой жалкой роли я должен был предать наше прошлое? Разрушить многолетнюю дружбу, которая как-никак до сих пор составляет весьма важную часть моей жизни?
Так я накручивал и распалял себя, хотя прекрасно понимал, что Женьке будет лучше, если эту работу сделаю я, а не какой-нибудь молоденький равнодушный и скользкий хорек из конторы Бегемота или амбал из службы безопасности «Крокета». Потому что я в любом случае буду на его стороне в этой темной и для меня, и для него истории.
Несколько успокоив таким манером свою разбушевавшуюся совесть, я включил телевизор. Там как раз шел репортаж с ночного митинга на Майдане. Картинка была уже привычная - бьющие в небо лучи прожекторов, море оранжевых знамен, возбужденные веселые лица, обвязанные оранжевыми ленточками дорогие иномарки - именно их старательно ловили в кадр телеоператоры, видимо, получившие задание показать, что на митингах усердствует не только голытьба из западных областей, но и зажиточные, преуспевающие киевляне… Ужасное, застывшее лицо Ющенко, улыбающаяся Тимошенко, цепко оглядывающаяся по сторонам, значительные физиономии их сподвижников, пара российских либералов, старательно делающих вид, что они не чужие на этом празднике, какие-то иностранцы…
А еще там была Разумовская.
Моя красавица Анетта.
Да-да, моя трогательная и ласковая тигрица стояла чуть в стороне, но все-таки среди распорядителей и модераторов этого торжества, ежилась от морозного ветра и смотрела то себе под ноги, то куда-то в темное киевское небо, распоротое дымными белыми столбами прожекторов. Интересно, о чем это она думает? А еще интереснее, какими такими ветрами и надобностями занесло ее сюда, в самое сердце матери городов русских, ныне в радостном возбуждении и нервном захлебе решившей переменить свою историю и отказаться от многих и многих своих детей?
Собственно, никакой особой загадки тут не было.
Разумовская давно уже входила в узкий круг лиц, которые по благословению нынешних хозяев жизни занимались пиаровскими компаниями на так называемом постсоветском пространстве. Они стимулировали одних персонажей, ставили клейма неисправимых на других, всячески рекламировали третьих. Они выдавали индульгенции и выносили приговоры. И это все очень хорошо оплачивалось. Хотя их действия на первый взгляд не всегда совпадали с интересами государства. Но жизнь быстро меняется - и то, что сегодня черным кажется, завтра белым становится. И наоборот. Так что, где ей сегодня быть, как не на киевском Майдане! И как я не догадался в Москве, куда она мчится по своим служебным надобностям?!
Вот только чего ее понесло на мороз, мою рассудительную и жесткую Анетту? Сидела бы себе в теплом офисе и контролировала. Это как раз в ее стиле. Неужели и ее расчетливую душу одолел оранжевый невроз?
[8]
Мои расчеты и планы оказались бессмысленной и зряшной ерундой. Все оказалось просто. Я шел по Крещатику, а навстречу мне шел Веригин. Все-таки Киев маленький город. Здесь все происходит на Крещатике или рядом с ним. Я думал о Разумовской и потому даже не заметил Веригина. Он сам окликнул меня.
- Пан Ледников, а вы здесь по какому случаю?
Остановившись, я какое-то время без всякого умысла недоуменно таращил на него глаза. На Женьке была вязаная шапочка, опущенная на самые глаза, которые скрывались за очками-хамелеонами, совершенно почерневшими под ослепительным киевским солнцем, отражавшимся от снежных сугробов.
- Веригин, ты, что ли! Здорово! Вот не ожидал! А ты тут чего?
Я очень непосредственно и убедительно хлопнул его по плечу. Благодаря Анетте мысли о воплях и поручениях Бегемота, естественно, вылетели у меня из головы, и наша встреча с Веригиным не могла при всем желании пройти более натурально.
Спустя несколько минут мы уже сидели в ближайшем ресторане, и он рассказывал мне о своих впечатлениях от оранжевой революции. Надо признать, он быстро врубился в тему. Он был умный, непредвзятый и честный наблюдатель. А еще он умел анализировать и обобщать. И не боялся это делать. Хотя в нынешней ситуации нормальному русскому человеку данное занятие не могло быть приятным.
Когда мы пропустили пару рюмок, я сказал:
- Я читал твой последний репортаж в «Эхе».
Веригин лишь скривился в ответ.
- Да нет, правда. Что ты рожу кривишь? В принципе все точно. И красочно - с деталями, с картинками…
Тут я поймал себя на мысли, что на самом-то деле готовлюсь к другому, настоящему разговору. А необязательные слова про его репортажи - это так, то ли проверка боем, то ли усыпляющий газ.
- Очень трогательное замечание, - поежился Веригин. - У нас на филфаке был преподаватель Вальдемар Федорович Велик, который на наших контрольных работах писал что-то вроде «Очень красиво и старательно. За что вам большое спасибо». Таким манером он демонстрировал, что относится к нашим усилиям примерно как к детским каракулям. Никакого другого смысла он в них не видел.
