- Очень трогательное замечание, - поежился Веригин. - У нас на филфаке был преподаватель Вальдемар Федорович Велик, который на наших контрольных работах писал что-то вроде «Очень красиво и старательно. За что вам большое спасибо». Таким манером он демонстрировал, что относится к нашим усилиям примерно как к детским каракулям. Никакого другого смысла он в них не видел.
- Ладно, не кокетничай, мне действительно понравилось.
- А ты не юродствуй, понял! - как-то уж слишком яростно выдохнул он. - Что там может нравиться? А то мы с тобой не знаем, как сии блюда готовятся. У моих нынешних начальников принцип четкий: «Чтобы было, как в «Коммерсанте». Вот я им и впариваю. Рецепт простой. Бесконечный циничный стеб, живописные детальки, чтобы было «смачненько», как украинцы говорят. А еще - видимость объективности. Объективность, но такая, чтобы ясно было, кто тут наш, а кто чужой. Делов-то! Мне тошно становится, когда вижу, как ловко я насобачился варить эту бурду. Я даже стал иногда думать, что по-другому уже и не умею.
- Ну ладно, ты хоть объясняешь людям в Москве, что тут действительно творится, на самом деле.
- А ты думаешь, им это нужно? Представляешь, в редакции перед отъездом люди у меня спрашивали, какая разница между Ющенко и Януковичем. Им надо было это растолковывать. И именно они сегодня полируют мои тексты. Им виднее, кто прав, кто виноват. Что нужно, а что не нужно украинскому народу!
- Я тебе говорил, когда уходил из «Эха», с кем ты остаешься. С этими ребятами уже тогда все было ясно.
- От тех ребят в газете уже никого не осталось. Они разбежались сразу, как только начались проблемы с деньгами, - засмеялся Веригин.
- Ну да, а на их место пришли точно такие же. А потом и эти сбежали. И пришли новые. Но опять такие же. Старик, в этом деле уже ничего не переменится. Тут, во-первых, взломан генетический код. Теперь они плодят только себе подобных. Другим неоткуда взяться. А во-вторых, даром, что ли, журналистика все больше становится женской профессией. Ты посмотри на составы редакций - одни бабы. Маша, Алиса, Лена, Катя, Дуня, Рита, Фекла… И вдруг среди них какой-нибудь Игнат! Или Трофим. Представляю я себе этого Игната!
- Ты представляешь, а я с ними работаю.
- А с другой стороны, какую уж такую ценную мысль тебе не дают донести из Киева до российской общественности? Она у тебя есть, эта мысль? Если честно?
Веригин на какое-то время призадумался, видимо, прикидывал, достоин ли я этого самого откровения. Похоже, кое-что внушающее доверие во мне еще было.
- У меня ощущение, что там, в России, вообще не понимают, что тут происходит, - сказал он. - Не понимает никто. В том числе на самом верху. И потому столько глупостей и ошибок. Но что поделаешь, если наши ребята, облеченные властью, просто не представляют себе, что такое национальный вопрос?! То есть они про это слышали, конечно, но никогда не щупали по-настоящему, собственными пальчиками. А тут, извините, самому нужно за вымя подержаться, самому в этом пахучем навозе повозиться. Ты думаешь, они представляют себе весь этот клубок фобий, страхов, комплексов, маний, которые складывались веками? Оттачивались до неуязвимого совершенства? Как же! Не знают они, что это такое, не пробовали! И потому не могут знать, что тут вот, на Майдане, на самом деле происходит.
Мои наводящие вопросы Женьке давно уже не требовались. Так что мне оставалось только слушать.
- Как всякая революция, это «помаранчевое» действо не поддается какому-то единому определению. Тут много всего намешано - и хорошего, и подлого, и правды, и вранья… Но есть главный смысл происходящего. Есть ядро. Есть суть, которую превозмочь уже будет невозможно, чем бы все ни закончилось. Ты пойди на Майдан, и тебе все будут радостно объяснять, что там нет ничего антироссийского. А тем более - антирусского. Что тут половина людей с русскими фамилиями, а чуть ли не все говорят по-русски. И все это так, но… Но просто они не хотят больше быть русскими и с русскими. Всего-навсего. Они отказываются от русской судьбы, от ноши русского человека. От его тягот и долгов, от проклятий и торжеств, от святынь и преданий! Отказываются окончательно. Напрочь! Уже навсегда. Они хотят быть другими людьми. Больше того, убеждены, что они уже другие. Не убеждены даже, а - верят. А с верой спорить бессмысленно.
- Но верить можно и в ересь, и в дьявольские наущения, - сказал я, чтобы немного разрядить обстановку.
- А ты попробуй сначала отлучи их от истинной веры! - непримиримо возразил Веригин.
- Ну… Дьявольские наущения обычно торжествуют, когда истинная вера теряет свою неотразимость и на ее месте в душах и умах образуется пустота.
Мне просто было говорить с Веригиным, потому что все эти материи мы не раз проходили с отцом. Так что мысли мои были уже достаточно отточены.
- Конечно, когда на Майдане называют себя подлинными европейцами, это блажь и самообман…
- А в чем же правда? - автоматически задал я извечный русский вопрос.
- А правда в том, что они не хотят сейчас быть с русскими. Теперь здесь модно и стильно быть украинцем. То есть быть не русским, даже если ты русский и твой родной язык русский. Потому что быть русским - значит быть зачумленным выродком, волком позорным, от которого все приличные люди отворачиваются и бегут. Которого в Европу не пускают! И этому уже ничего нельзя противопоставить.
- Тебя, я смотрю, все это достало по-настоящему?
- Представь себе! А как еще я, русский человек, должен на такое реагировать?
- Но все тут шло к такому исходу уже давно. Просто у нас знать не хотели, что тут творится. Не до того было.
- Пожалуй, - вдруг резко поскучнел Женька. - Давай допьем и поскакали. Мне отписываться надо.
С ним всегда было так - ни с того ни с сего он в диком раздражении уходил в себя, и нельзя было понять, чем ты его задел. Он обижался на какую-нибудь ерунду так глубоко, как обычный человек обижается лишь несколько раз в жизни, когда ему вдруг откроется вся паскудная и неумолимая безнадежность его судьбы. Кому-то для этого надо пережить крушение всех надежд или великую несправедливость, а Веригин видел знаки непоправимой беды в дурацких мелочах и впадал в отчаяние от пустяков. К счастью, он сам знал за собой эту слабость и умел с ней справляться. Вот только не каждый раз.
- Ну что, москали, загрустили? Ишь, имперские души, нахохлились!
Здоровенный усатый мужик стоял у нашего столика и смотрел на нас весело и нагло. Не хватало еще пострадать в чужой революции, подумал я, и на всякий случай подтянул вытянутые под столом ноги. Вдруг придется резко подниматься.
- А, привет, Павло! - Веригин протянул усачу руку. - Давай садись!
- А ты думаешь, я не сяду, - хохотнул Павло. - Еще как сяду, да еще и выпью за ваш счет!
