— Мне? — широко шагавший Мальвин не замедлился, но в движениях его появилось напряжение. — Я полагал, что нам.
— Вы не на то слово упираете. Мне важно добит’ся этих арестов, чтобы показат’ самим людям, как верен и хорош порядок. Но меня не обижают неудачи. Неудачи — част’ любого пути. А вас — обижают.
Мальвин, взглянувший было на Плеть, снова обернулся вперёд. В себя.
— Признаться, не рассматривал нашу насущную необходимость под таким углом, — сыграл желваками он.
Плеть не любил так разговаривать. Когда всё видишь, слова излишни. Зачем рассказывать человеку то, что он уже знает? Может, потому Плети и было так просто с Басей, из которого мысли и чувства лились сами — через край.
И всё же этот разговор был нужен. Не Плети и не Мальвину. Просто — нужен.
— Ест’ люди, — медленно ответил Плеть, — которые много говорят о том, что и как они сделают. Многое хотят сделат’. И поэтому не могут. У меня ест’ такая теория: чем бол’ше в человеке желания, тем мен’ше в нём возможности. Их сумма — постоянное число.
— Ваш друг Гныщевич эту теорию опровергает.
— Он особенный, — Плеть не стал давить улыбку. — И вы тоже особенный. Вы очен’ мало хотите и поэтому у вас очен’ многое получается.
— Многое ли? — рывком потемнел Мальвин. — Не знаю. Я работаю. А жужжащее недовольство не работа, недовольным быть легко. Мы ведь все вышли из недовольства, но вышли, а эти, теперешние — остались. Почему? Потому что недовольство не только не работа, но и не поступок. Лишь поступки заслуживают восхищения и лишь работа — уважения, всему остальному попросту нет места. Нигде.
— Может быт’. — Плеть не стал напирать на то, что поймать недовольных Мальвину мешает именно неродное ему желание их поймать; когда такое говорят со стороны, это только вызывает раздражение. — Вы поэтому в тот ден’, когда мы впервые говорили с генералами, так решител’но ушли за Твириным? Потому что он совершил поступок?
— Да. Один он и совершил. Листовки — наши или теперешние — всего-навсего подготавливают почву, но конкретного ничего не дают. Вы задумывались о том, что было бы с Петербергом сейчас, не соверши Твирин свой поступок?
— Нет, — честно ответил Плеть. — Я никогда не думаю о том, что было бы. Я думаю о том, что ест’. И не с Петербергом, а с люд’ми. Я думаю, что всех поразило то, что вы тогда сделали.
— Почему? — искренне удивился Мальвин.
— Потому что Твирин один, а нас много. Мы должны быть бол’ше него. Разве вы сами не чувствуете? Его звали на совещание Революционного Комитета. Звал граф, и я тоже звал. Но он за нами не пошёл, а вы за ним — пошли. И всех это поразило, потому что вы тогда показали то, что остал’ным было неприятно видет’.
— Что?
— Что мы бол’ше него, но всё равно идём за ним.
— Так и должно быть. У него есть то, чего нет у меня. У всех нас нет. По-моему, вывод очевиден.
Нет, Плети вывод очевиден не был. И Мальвин ему очевиден не был. Но он не стал об этом говорить. О том, чего не понимаешь, говорить не следует. Следует прямо спрашивать или не спрашивать.
Плеть решил не спрашивать.
— Если не ошибаюсь, теперь мы с вами направляемся в «Петербержскую ресторацию», — заметил Мальвин голосом человека, не заметившего незаданных вопросов. — Просветите меня, зачем?
— У меня ест’ одно подозрение. Я не знаю, верно ли оно, и не рискую проверят’ в одиночку.
— Я бы предпочёл, чтобы о подозрениях мне сообщали заранее.
Револьвер у Мальвина был всегда — и как остальные умудрялись его не замечать?
— Мне пришла в голову мысл’, что новые листовки тоже инициировал Веня.
Теперь Мальвин всё же остановился — то ли бешеный, то ли оглушённый.
— Вы в своём уме?! — почти закричал он.
— Да. Это не значит, что мой ум всегда прав. — Плеть нахмурился своим мыслям. — Мы с ним похожи. Я тоже знаю, что такое жит’ в рабстве, и я знаю, что такая жизн’ делает с люд’ми. Я знаю таких людей — тех, кому дорог один тол’ко беспорядок. Одни принимают ограничения, другие от них убегают. Трет’и начинают видет’ их везде и везде их ломат’. Веня из трет’их.
— Но… Нет, подождите. Он ведь имеет непосредственное отношение к Революционному Комитету! Он, в конце концов, слишком многим обязан графу, и было бы попросту немыслимо, если бы он… Нет, так не может быть.
— Люди, которых освобождают, не умеют чувствоват’ благодарност’, потому что не умеют чувствоват’ свободу. К ней можно тол’ко прийти самому. Я не требую вашего присутствия. Но мы до сих пор не знаем, как Веня в одиночку напечатал свои первые листовки стол’ быстро. Если вас интересуют подпол’щики, задат’ этот вопрос было бы полезно.
Мальвин напряг руки так, что в щелях между перчатками и обшлагами вздулись вены, и притянул к себе голос разума. Трезво кивнул. Плеть раньше думал, что Вениной природы не видит один только граф; выходит, не только.
Бригадам Драмина не следовало ограничиваться жилыми домами: на площади перед Городским советом горела лишь половина фонарей. Приглашение встретиться Плеть отправил Вене письмом; даже не Вене, а просто в особняк графа. В ответ пришла короткая записка с местом: «Петербержская ресторация» — и временем: сегодняшнее число, восемь вечера.
Разбитое расстрелом наместника стекло заколотили щербато, нарочито неловко, не счищая сохранившихся стекольных когтей. Это памятник революции. Все окна были налиты шампанским внутренним светом, в котором купался дорогой хрусталь и беспечные люди, и только в одном случился расстрел. Теплолюбивые баскские клёны с языкастыми красными листьями заботливо от него отодвинули.
Веня сидел как можно дальше от клёнов и всего живого, как можно ближе к расстрелу. Он был один. Странно; Плеть не сомневался, что Веня придёт с графом, потому что графа ему не жаль.
На плечах у Вени была шубка из бесценного меха жемчужной лисицы, в пальцах — длинный чёрный мундштук. Шапку он положил на стол. Пил воду, ел какую-то распаренную крупу. Цой Ночка, строго следивший за формой бойцов для ринга, всегда смеялся над диетами — говорил, что тело само вберёт в себя то, что ему нужно, а от остального избавится.
Веня не смеялся. Он растягивал губы в вежливой и чарующей улыбке, но шампанские его глаза оставались злыми, а наброшенная на плечи шубка не скрывала ошейника.
Мальвин спешил. Извинившись не к месту за приглашение, он расспросил про листовки. Очень просто, ответил Веня. Я использовал наборщика в одной из типографий в Людском, и тот дал мне копию ключа. Через неделю, когда хоть сколько-то подзабылось, пришёл туда ночью и размножил отпечатанные на машинке бумаги.
