Ознакомительная версия.
— Дорогой Уилки, какая удача! Вы избавили меня от трудоемкой необходимости писать приглашение и для вас! Каллиграфия мне всегда плохо давалась, и боюсь, мне пришлось бы потратить еще полчаса на изготовление подобного документа. Входите же оба, прошу вас! Присаживайтесь, присаживайтесь.
Сам Диккенс сидел боком на краю маленького стола, рядом со стопкой исписанных страниц. Он выставил только два кресла, предназначенных для слушателей. На какой-то головокружительный момент я решил, что он собирается читать описания своих собственных снов о богах Черной Земли.
— Мы — единственные ваши слушатели сегодня? — радостным голосом спросил Джеймс Т. Филдс.
Эти двое находили великое наслаждение в общении друг с другом, просто молодели на глазах, пускаясь в мальчишеские приключения, но последние несколько дней я чувствовал в Диккенсе печаль. «Ничего удивительного, — подумал я в тот момент. — На следующей неделе Филдс с женой отбудут в Америку, и они с Диккенсом уже никогда больше не увидятся. Неподражаемый умрет задолго до следующего приезда Филдса в Англию».
— Вы двое, дорогие друзья, действительно вся моя аудитория на этом чтении, — подтвердил Диккенс.
Он отошел закрыть дверь библиотеки и, вернувшись, снова удобно присел на краешек тонконогого столика.
— Глава первая. «Рассвет», — начал Диккенс. — Башня старинного английского собора? Откуда тут взялась башня английского собора? Так хорошо знакомая, квадратная башня — вон она высится, серая и массивная, над крышей собора… И еще какой-то ржавый железный шпиль — прямо перед башней… Но его же на самом деле нет! Нету такого шпиля перед собором, с какой стороны к нему ни подойди. Что это за шпиль, кто его здесь поставил? А может быть, то просто кол и его тут вбили по приказанию султана, чтобы посадить на кол, одного за другим, целую шайку турецких разбойников? Ну да, так оно и есть, потому что вот уже гремят цимбалы, и длинное шествие — сам султан со свитой — выходит из дворца… Десять тысяч ятаганов сверкают на солнце, трижды десять алмей усыпают дорогу цветами. А дальше — белые слоны в блистающих яркими красками попонах…
И так он читал почти полтора часа. Джеймс Филдс внимал завороженно. Чем дольше я слушал, тем сильнее у меня немели кончики пальцев и стягивало кожу на затылке, будто от холода.
Первая глава содержала импрессионистическое (и сенсуалистское) описание того, как некий курильщик опиума медленно выплывает из грез в опиумном притоне, явно списанном с притона Опиумной Сэл. И сама Сэл здесь присутствует — точно охарактеризованная как «худая изможденная женщина» с «хриплым шепотом» — вместе с коматозным китайцем и ласкаром. Центральный персонаж главы — белый мужчина, пробуждающийся от опиумного сна, — продолжает повторять «нет, нельзя понять», прислушиваясь к бессвязному лепету китайца (он даже хватает его за горло и поворачивает лицом к себе) и неразборчивому бормотанью ласкара, все еще находящегося в забытьи. Потом он покидает притон и возвращается в некий «соборный городок», в котором легко узнается Рочестер (под дурацким вымышленным названием «Клойстергэм»). И там, во второй главе, мы встречаем ряд обычных диккенсовских персонажей, включая младшего каноника преподобного Септимуса Криспспаркла, принадлежащего к числу именно таких любезных, туповатых, но исполненных благих намерений «мускулистых христиан», каких я изображал в пародийном виде в своем собственном, еще не дописанном романе.
Во второй главе также становится ясно, что гнусный опиоман, промелькнувший перед нами в первой главе, — это некий Джон Джаспер, регент соборного хора. Джаспер, как мы сразу понимаем, обладает благозвучным голосом (временами даже более благозвучным, чем обычно) и темной, изощренной душой. Во второй же главе мы знакомимся с племянником Джаспера, недалеким, неискушенным, беспечным, но явно ленивым и довольным собой господином Эдвином Друдом… признаюсь, я вздрогнул, когда Диккенс произнес это имя.
Третья глава открывается довольно поэтичным, но мрачным описанием Клойстергэма и рассказом о прошлом городка, а потом перед нами предстает очередная прелестная девица из почти несметного сонма диккенсовских безупречных, румяных, непорочных, юных, романтических героинь: на сей раз наделенная тошнотворно пошлым прозвищем Розовый Бутончик. Присутствие сей барышни на нескольких страницах кряду не вызвало у меня желания немедленно придушить ее — каковое желание вызывали многие из юных, целомудренных, по-диккенсовски примерных героинь вроде Крошки Доррит, — и к моменту, когда Эдвин Друд и Розовый Бутончик прогуливаются по улицам вдвоем (мы уже знаем, что они были помолвлены в детстве по воле своих родителей, ныне покойных, но что молодой Эдвин относится к Розе и самой помолвке со снисходительным самодовольным спокойствием, а Роза просто хочет поскорее вырваться из приюта), я почувствовал в отношениях названных персонажей подобие отчужденности, возникшей между Эллен Тернан и Диккенсом, о которой они двое говорили памятным вечером у железнодорожной станции в Пекхэме, когда я подслушивал.
Из первых глав мы с Филдсом узнали, что Диккенс сделал своего Друда — незрелого юнца Эдвина Друда — молодым инженером, уезжающим в Египет, чтобы перестроить там всю жизнь. И по смерти упокоиться в одной из пирамид, как говорят иные глупые женщины в сиротском приюте (почему, ну почему все диккенсовские юные девы непременно должны быть сиротами?!).
Ну там… арабы, турки, феллахи… она их ненавидит, да? [Спрашивает Роза, имея в виду воображаемую идеальную жену «Эдди» Друда.]
Нет. Даже и не думает.
Ну а пирамиды? Уж их-то она наверняка ненавидит? Сознайся, Эдди!
Не понимаю, почему она должна быть такой маленькой… нет, большой — дурочкой и ненавидеть пирамиды?
Ох, ты бы послушал, как мисс Твикнлтон про них долдонит, — Роза кивает головкой, по-прежнему смакуя осыпанные сахарной пудрой липкие комочки, — тогда бы ты не спрашивал! А что в них интересного, просто старые кладбища! Всякие там Исиды и абсиды, Аммоны и фараоны! Кому они нужны? А то еще был там Бельцони, или как его звали, — его за ноги вытащили из пирамиды, где он чуть не задохся от пыли и летучих мышей. У нас девицы говорят, так ему и надо, и пусть бы ему было еще хуже, и жаль, что он совсем там не удушился.
Я видел, что Диккенс намерен и дальше проводить тщательно продуманное сопоставление между пылью склепов и могил в Клойстергэме (то есть Рочестере с его самым что ни на есть реальным собором) и исследователями египетских гробниц типа Бельцони, «чуть не задохшегося от пыли и летучих мышей».
Третья глава — дальше Диккенс не стал читать в тот день — заканчивалась тем, что Роза кокетливо (но по-прежнему без особого интереса, во всяком случае по отношению к Эдвину) спрашивала этого «Друда»:
Ну, Эдди, скажи, что ты там видишь?
Что я могу увидеть, Роза?
А я думала, вы, египтяне, умеете гадать по руке — только посмотрите на ладонь и сразу видите все, что будете человеком. Ты не видишь там нашего счастливого будущего?
Счастливое будущее? Быть может. Но достоверно одно: что настоящее никому из них не кажется счастливым в тот момент, когда растворяются и снова затворяются тяжелые двери и она исчезает в доме, а он медленно уходит прочь.
Именно так написал бы и я о том, что произошло на моих глазах между Эллен Тернан и Диккенсом у станции Пекхэм.
Когда Диккенс — читавший негромко, профессионально, сдержанно в противоположность излишнему актерствованию, каким он грешил в ходе свои последних турне, особенно при представлении «убийства», — отложил в сторону последнюю страницу, Джеймс Филдс бешено захлопал в ладоши. Я молчал, неподвижно уставившись перед собой.
— Превосходно, Чарльз! Поистине превосходно! Восхитительное начало! Чудесное, интригующее, увлекательное начало! Еще никогда прежде ваше писательское мастерство не проявлялось столь ярко!
— Благодарю вас, дорогой Джеймс, — мягко промолвил Диккенс.
— Но название! Вы нам не сказали. Как вы собираетесь назвать ваш новый замечательный роман?
— Он будет называться «Тайна Эдвина Друда», — ответил Диккенс, пристально взглянув на меня поверх очков.
Филдс одобрительно зааплодировал и не заметил, как я беззвучно ахнул. Но Чарльз Диккенс, я уверен, заметил.
Филдс ушел наверх, чтобы переодеться к ужину, а я проследовал за Диккенсом в его кабинет и сказал:
— Нам нужно поговорить.
— Действительно? — откликнулся Неподражаемый, кладя страниц пятьдесят рукописи в кожаную папку и запирая ее в ящике стола. — Хорошо, давайте уйдем подальше от навостренных ушей домочадцев, друзей, детей, слуг и собак.
Октябрь выдался теплый, и стоял теплый ранний вечер, когда мы с Диккенсом шагали к шале. Обычно в эту пору шале уже наглухо запирали в преддверии сырой зимы, но не в этом году. Желтые и красные листья неслись через лужайку и застревали в живых изгородях и отцветших кустах красной герани, насаженных вдоль аллеи. Диккенс повел меня не через тоннель, но прямо через дорогу. В этот воскресный вечер движения на ней не было, но я увидел горячих породистых лошадей, стоящих в ряд на привязи у гостиницы «Фальстаф-Инн». Группа охотников заехала туда перекусить после лисьей охоты.
Ознакомительная версия.
