В этом обществе, “странном и чудовищном”, жесткая социальная структура, когда Партия подменила собой Государство: “Индивидуально ни один член Партии не владеет ничем, кроме мелкого личного имущества. Коллективно же Партия владеет всем в Океании, ибо она всем управляет и по своему усмотрению распоряжается всеми производимыми продуктами”. По существу же сложившаяся система есть диктатура верхушки партийно-бюрократического аппарата — так называемой Внутренней организации Партии, стоящей на ступень ниже Большого Брата и составляющей менее двух процентов населения Океании. Эти люди полностью контролируют положение в стране (и даже личную жизнь каждого — например, Партия запрещает разводы), их же власть бесконтрольна. Правда, на первый взгляд, они не извлекают из своего положения никаких особых выгод — в Океании сверху донизу царствует казарменная уравниловка, и никто не помышляет злоупотреблять служебным положением, брать взятки и наживаться за государственный (или партийный) счет. А такая “сознательность” весьма странно выглядит в романе, автор которого стремился перенести в будущее и абсолютизировать все возможные пороки существующих социальных систем. Он явно переоценил момент тотальной организации, казарменности и вытекающей из нее утраты индивидуального начала, особенно в сфере корыстных эгоистических интересов: “Согласно проводимой политике, даже привилегированные группы сознательно удерживаются где-то на грани нужды, ибо общая скудность повышает значение мелких льгот и тем самым увеличивает различия между группами. В сравнении с нормами начала XX века даже члены Внутренней организации Партии живут аскетической трудовой жизнью”.
Однако правящая элита все же имеет свои привилегии: “Тем не менее те немногие предметы роскоши, которыми они пользуются, — большая, хорошо обставленная квартира, пища, табак и одежда более высокого качества, двое или трое слуг, личный автомобиль или вертолет — все это делает их людьми иного мира в сравнении с членами Внешней организации Партии…”.
В мире Оруэлла, как и в “дивном новом мире” Хаксли, контролируется абсолютно все, но, в основном, полицейскими, казарменными методами, а не лишь с помощью техники и науки. Под контролем слово и дело — мысль и действие, особенно первое, ибо с него-то и начинается всякая крамола: “Член Партии всю свою жизнь живет под надзором Полиции по контролю над мыслями. Даже когда он находится в одиночестве, он не может быть уверен, что он действительно один”. За ним с помощью телекамеры неусыпно следит стойкий “фельдфебель в Вольтерах”, который даже по косвенным признакам определит инакомыслие. При этом подавление внутренней свободы весьма хитро маскируется отсутствием внешних запретов или, точнее формальным отсутствием таковых: “Член Партии не имеет свободы выбора решительно ни в чем. Однако, с другой стороны, его действия не регламентируются ни законом, ни какими-либо четко сформулированными этическими правилами. В Океании не существует законов”. Но отсутствие законов есть беззаконие — оно проявляется в том, что преступлением считается неортодоксальная мысль, в которой якобы уже потенциально таится возможность преступления. А это карается: “Мысли и действия, влекущие за собой в случае обнаружения неминуемую смерть, формально не запрещены, а бесконечные чистки, аресты, пытки, тюремные заключения и ликвидации применяются не в качестве наказания за фактически совершенные преступления, а в целях устранения лиц, способных, быть может, совершить преступление когда-нибудь в будущем”. Преданный режиму человек всегда должен быть ортодоксален — это значит, что “он в любых обстоятельствах, не раздумывая, будет знать, какое мнение истинно…”.
Чтобы понимать происходящее в Океании, нужно овладеть практикуемой системой двоемыслия — способностью придерживаться одновременно двух противоположных мнений, соглашаясь с тем и с другим. Иными словами, применять сознательный самообман — говорить явную ложь и искренне в нее верить, предавая на время забвению все, что не соответствует сиюминутным конъюнктурным и пропагандистским целям. “Океанийское общество основано на вере во всемогущество Большого Брата и в непогрешимость Партии. А так как в действительности Большой Брат не всемогущ, а Партия не является непогрешимой, то существует необходимость постоянно проявлять гибкость в обращении с фактами. Эта идея выражена в слове белочернение… В применении к противнику оно означает привычку нагло называть белое черным вопреки очевидным фактам. В применении же к члену Партии оно означает готовность лояльно утверждать, что черное — это белое, если того требует партийная дисциплина. Более того, оно означает также способность верить, что черное — это белое, и даже быть уверенным в этом, забыв о том, что вы когда-то думали иначе”80.
Двоемыслие невозможно без контроля над прошлым, над памятью. В Океании по-своему “поняли прошлое, чтобы исключить его рецидивы в будущем. Ее жителей уподобили свифтовским струльдбругам: те не понимали смысла настоящего, ибо жили только прошлым, эти не понимают прошлого, так как лишены правды о нем. Пессимистические видения Свифта обретают реальность в мире Оруэлла. Струльдбруги — это люди, обретшие бессмертие, которое однако не становится залогом их духовного совершенствования. Безграничная их память не является хранилищем вековой мудрости, опыта поколений и фактов истории, ибо в их сознании “прервалась связь времен”: “В их памяти хранится лишь усвоенное в юности или зрелом возрасте, да и то в очень несовершенном виде, так что при проверке подлинности какого-нибудь события или осведомлении о его подробностях надежнее полагаться на устные предания, чем на самые ясные их воспоминания”.
Нечто подобное встречает герой Оруэлла Уинстон Смит, когда пытается узнать правду о прошлом у старого рабочего. Он прожил долгую жизнь, но в обществе, где прошлое постоянно извращалось и вытравлялось из памяти — ив его сознании, как и у струльдбругов “прервалась связь времен”. Старик утратил понимание прошедшего и не обрел понимания настоящего, что вполне типично для океанийского общества: “…уцелевшие представители старого мира неспособны были сравнивать одну эпоху с другой. Они помнили множество ненужных вещей: ссору с товарищем по работе, поиски потерянного насоса для велосипеда, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли в какое-то ветреное утро семьдесят лет назад, — но все действительно важные факты оказались забытыми. Они похожи были на муравьев, которые способны видеть мельчайшие предметы, но не замечают крупных. И поскольку память таких людей не могла оказаться полезной, а все письменные документы были фальсифицированы, утверждение Партии, что она повысила уровень жизни людей, приходилось принимать на веру, ибо более не существовало и не могло уже никогда существовать никакого мерила для проверки этого утверждения”. “Муравьиное” сознание обрекает человека на прозябание вне времени и истории.
