Я срывал с себя одеяло, давая реальному миру прогнать кошмар, а в ушах продолжал звучать мерзкий надрывный звук, и разгорался красный огонек, заполняя пространство перед глазами.
Ужас был так силен, что я даже проснувшись метался головой по подушке и вскрикивал — "Нет! Нет!". Когда я успокоился, то увидел отца, который сидел возле кровати, держа в руках кружку с водой.
— Папа… — произнес я — Мне опять это приснилось.
— Сейчас… — произнес он, открывая пузырек.
Остро запахло мятно-валериановыми каплями. Папа протянул мне кружку, и я отхлебнул несколько глотков невкусной жидкости.
В проеме двери появилась баба Маня в исподней рубахе, с копной седых всклокоченных волос.
— Ну что это вам иродам не спится ни в ночь ни в полночь, — сердито сказала она громким и хриплым со сна голосом. — Сереженьку вон разбудили.
— Даниилу стало плохо, — со сдержанным бешенством в голосе произнес отец. — Шли бы вы спать, мама.
— Опять бредит? — переменив тон, спросила она.
— Нет, просто приснилось что-то страшное. Идите спать Марья Ивановна.
Появился Сережка. Сонно жмурясь от пламени свечей на отцовском столе, он сказал, скорее утверждая, чем спрашивая:
— Опять Данилка с ума сошел…
Я метнул быстрый взгляд на брата и показал ему кулак. Сережка мигом спрятался за старуху. Бабка только рукой махнула, развернулась и отправилась обратно в постель. Заскрипели пружины продавленной кровати, заглушая ее обычную воркотню в мой адрес. Она долго бубнила про маленького бандита, по которому тюрьма плачет. Досталось и отцу, блаженному, не от мира сего недотепе, который в гроб загнал ее дочь, кровиночку единственную, любимую.
Отец поправил одеяло на моей постели, сказал, чтобы я спал. Подошел к столу, задул свечи. Улегся в свою кровать. Провыли пружины, и все затихло.
Я остался наедине со своими мыслями, взбудораженными ночным кошмаром и запахом лекарств. Точно также пахло в тот день. Хоть я и был совсем маленьким, но прекрасно помнил этот кисловатый, пряный запах. И еще ночную суматоху, невнятный голос придворного медика, сдавленные стоны матери, быстрые встревоженные голоса, отца и бабки.
Холодный, призрачный свет раннего утра проникал через маленькое окошко темной комнатки. Перед киотом с изображением Спасителя горела лампадка, разгоняя темноту, очерчивая кругом живого огня островок нерушимого спокойствия. Несмотря на то, что по- примеру отца, я несколько иронично относился к вере, откровенно скучая на службах в церкви и даже бывало, передразнивал при этом батюшку Никодима, я птичкой слетел со с сундука, который служил мне ложем, к иконе и несколько раз сотворил молитву, перекрестился, наблюдая за выражением лица грозного Бога, таким изменчивым в бликах пламени.
— Избави меня, недостойного раба твоего от ночных видений диавольских, — с чувством произнес я, сам не понимая, хочу ли я этого.
Отец заворочался на кровати, сел со скрипом.
— Данилка, что тебе не спится, — недовольно произнес он.
— Мне опять снилось это.
— Что, горюшко мое? — спросил он сердито, хотя чувствовалось, что отец скорее даже не обеспокоен, а просто заинтересован.
— Я сидел в автомобиле, жал на педали, дергал рычаг переключения скоростей. Машина дергалась и выла, но не могла подняться по склону…
— Но что же тебя так напугало? — поинтересовался отец.
— Батюшка Никодим говорил, что это видения диавольские…
— И ты, как истый православный пришел в ужас от того, что тебе пригрезилось нечто непонятное? — в голосе отца мелькнула ирония.
— Нет, — я вдруг почувствовал, что разозлился и выпалил: — Там внизу горел и погасал огонь, и если бы я спустился до самого дна, то он бы стал большим, горячим, поглотил бы меня целиком.
— Вот как… — произнес папа неопределенным тоном. — Опиши, как выглядел этот огонь…
Я ринулся в дебри памяти, пытаясь вспомнить, но картинки, такие четкие во сне, в реальности расплывались, образуя кашу из образов.
— Он был маленький, — неуверенно начал я, — он разгорался и гас, словно уголек на кончике тоненькой веточки, которой машут из стороны в сторону, оставаясь при этом на одном месте.
— Что же в этом плохого?
— Не знаю… — произнес я.
— Данилка, ты прямо барышня кисейная, — с досадой произнес отец. — Из-за этого поднял меня ни свет, ни заря. А мне ведь утром в поход отправляться…
— Мне казалось, что вот-вот случится взрыв!
— Из-за мерцающей маленькой лампочки? — в голосе отца была ирония.
— Нет, наверное, Опасность шла от цилиндра, на котором эта штука была…
Большой ты, Данилка, фантазер, — произнес отец в раздумье. — Собирайся, пойдем.
— К батюшке?! — с ужасом спросил я. — Чтобы наложил епитимью, посадил на хлеб и воду, заставил читать молитвы покаянные.
— Сын… — укоризненно сказал папа.
Он зажег свечку от лампадки, а от нее масляную плошку, четко и быстро стал собираться.
Я счел за благо не продолжать эту тему и скорее кинулся одеваться. Натянул штаны, намотал портянки, сунул ноги в сапоги. Мне всегда нравилось носить их, ладные, звонкие со скрипом. Особенно после деревни, где все бегали в вонючих лаптях, которые размокали через полчаса ходьбы по траве. Сверху накинул серую куртку, похожую на те, что носили служащие дворцовой канцелярии.
Пока я копался, отец успел не только одеться, но и собрать бумаги. Он стоял и ждал меня подтянутый, высокий, красивый и представительный. Отец резким движением открыл дверь.
— Будем надеяться, что Сергей не проснется без нас.
— Сережка — соня, он проспит до обеда, если его не будить.
— В отличие от некоторых ранних пташек, — заметил отец.
Я подумал, что папа недоволен, поэтому поплелся за ним, с кислой миной на лице, строя рожи, и показывая языки отцовской спине.
Дворец спал. Темные узкие коридоры его «черной» половины, где жила челядь, размещались кухни, мастерские, склады обычно полные слугами и работниками были безлюдны. Но в обманчивом покое сонных коридоров, озаренных неверным призрачным светом папиной лампы и редкими фонарями, угадывалась отголоски той жизни, которая царила здесь днем. Обычно я любил гулять в этих местах ночью, наслаждаясь тишиной и чувствуя себя властелином. Но сейчас мне было как-то не по себе, несмотря на то, что с отцом меня не остановил бы ни один патруль ночной стражи, ни один постовой не шикнул бы — что, дескать, дергай малец домой.
Мы подошли к дверям специального книжного хранилища. Так стоял Василий — один из самых противных гвардейцев княжеской дружины. Это был дядька с красной квадратной мордой, косящим левым глазом и намечающейся обширной лысиной на лбу. Разговаривал он отрывисто, глухо. В основном его разговоры сводились к «Отставить», "Не положено".
