Мы подошли к дверям специального книжного хранилища. Так стоял Василий — один из самых противных гвардейцев княжеской дружины. Это был дядька с красной квадратной мордой, косящим левым глазом и намечающейся обширной лысиной на лбу. Разговаривал он отрывисто, глухо. В основном его разговоры сводились к «Отставить», "Не положено".
— Доброе утро — произнес отец.
— Здравия желаю, господин архивариус — по-уставному четко ответил Василий.
— Откройте, — попросил отец.
— Не положено, — с сознанием своей правоты и значимости ответил охранник.
Я захотел, чтобы папа подошел к нему, ударил, рявкнул так, чтобы поджилки у этой козявки затряслись.
— Понимаете ли, постовой, мне нужно поработать перед походом, уточнить некоторые особо важные данные для князя Ивана Васильевича.
— Пропуск для прохода в спецхранилище в ночное время есть? — таким же глухим тоном поинтересовался охранник.
— Нет, — ответил папа.
— Значит, не положено, — торжественно произнес Василий. — Приходите утром, а то шляются тут всякие по ночам.
— Постовой, я вас очень прошу… Важная научная работа…
— Не положено.
На отца было жалко смотреть. Я отметил, что он вдруг в одну секунду полинял: черный плащ-накидка повис на его плечах как половая тряпка, очки, которыми он так гордился, стали просто стекляшками, мыслимыми и немыслимыми ухищрениями стянутыми нитками и проволокой. Его желваки заходили от обиды, но я знал, что он никогда не будет спорить, кричать, отвешивать плюхи, хотя в принципе имел на это право.
— Данилка, сын, сбегай в караул и приведи дядю Виктора. Он разберется… Хотя постой, — отец достал из папки тонкую свинцовую палочку с заостренным концом и кусочек желтой самодельной бумаги, — я ему напишу,
Он сунул плошку мне, и что-то долго выводил на листке.
Хотя иной раз с меня, где сядешь, там и слезешь, сейчас меня не нужно было упрашивать. Я с громким топотом промчался по сонным коридорам, показывая охранникам, которые пытались меня остановить записку для "самого начальника караула".
Как я и предполагал, лейтенант Кротов, не стал утруждаться чтением каракулей на бумажке, а предпочел расспросить меня. Конечно же, я обрисовал ситуацию, дескать "срочно возник вопрос", "проработка старинных планов" "успех или неудача завтрашней экспедиции", "долдон, который слушать не хочет", и на все доводы отвечает, что "в инструкции сказано четко про время, и никто, даже начкар мне не указ".
Дядя Виктор хитро посмотрел на меня и спросил
— Твой отец так и написал?
— Да, — глядя кристально честными глазами на лейтенанта, ответил я.
— А вот я прочту, — произнес начальник караула, наблюдая за моей реакцией.
Я продолжал сверлить его взглядом.
Лейтенант хитро подмигнул мне:
— Ишь ты, какой бойкий. Молодец. Возьми, — он потянул мне записку. — Сам я не пойду, от великих трудов подустал малость, а вот разводящего пошлю. Силантьев! Силантьев, мать твою!
Дядька Виктор поднялся, на заплетающихся ногах, дошел до двухъярусной койки.
— Вован, хули спишь, бля! — он постучал по железной ножке ножнами катаны.
— Ты чего, Палыч? — сонным, хриплым и испуганным голосом отозвался разводящий.
— И не «Палыч», а лейтенант Кротов, бля. Пиздуй с мальцом до спецуры и вправь мозги Ваське Репкину. Совсем парняга охуел, архивариуса не пускает.
По дороге я, пользуясь тем, что у разводящего была лампа, прочел, что же было в записке отца.
А там было написано следующее:
Начальнику дворцового караула
Лейтенанту княжеской дружины
господину Кротову В.П.
Уважаемый Виктор Павлович!
Убедительно прошу, в порядке исключения, разрешить разовый проход в ночное время на территорию спецхранилища меня и моего сына Даниила для проведения исследовательских работ по информационному обеспечению мероприятия «Вояж».
С уважением,
архивариус А.С. Концепольский.
Владимир. Сентября 15, лета 2638 от Рождества Христова. 4 часа утра.
"Ну что вот с таким делать", — с досадой подумал я.
Еще за три поворота Силантьев начал поливать Репкина отборным матом. А когда несчастный служака оказался в пределах досягаемости его кулаков, первым делом навесил крюком "в душу", не прекращая ругани.
— Смирно, урод долбанный!! — проорал Вован, огромный, страшный, распаленный. — Как стоишь, сучок задроченный.
Когда Репкин разогнулся, разводящий треснул ему в ухо.
— Ты, какого хуя не открываешь, конь с яйцами, деревня мокрожопая!!? — проорал он поверженному постовому. — Встать! Замки открыть!! Бегом!!!
А далее снова последовали забористые трехэтажные конструкции. Я отметил, что темы и выражения ни разу не повторились.
Мат вылетал из горла разводящего подобно песне или декламации искусного оратора. Я подумал, что неплохо было бы кое-что запомнить, чтобы при случае уметь поставить на место шпанцов из слободки и нижнего города.
Васька дрожащими руками стал открывать многочисленные замки двери спецхранилища, периодически получая тычка в спину кулаком или пенделя под зад, носком кованого сапога.
— Пожалуйста, Док, — произнес разводящий. — Если что, у нас не забалуешь… Смирно стоять, урод, — произнес Вован, поднося сложенную в кулак руку в кольчужной перчатке к носу Репкина.
Мой отец не нашелся что сказать, лишь понуро кивнул, точно это ему досталось на орехи. Я хоть и пытался сдержаться, но пару раз все же хихикнул, до того был глупый и жалкий был у Васьки вид.
Вован пошагал обратно, довольно напевая что-то типа "Утомленное солнце, нежно с морем прощалось".
Мы вошли внутрь. Громады стеллажей едва угадывались во мраке. Отец на ощупь пробрался в свою каморку, взял со стола подсвечник, зажег все свечки от лампы, которую принес собой.
— Что ты сказал в караулке? — хмуро спросил папа.
— Только то, что Васька Репкин нас не пускает, и дал прочесть записку.
— Виктор Павлович трезвый был? Бумагу читал?
— Не знаю, вроде да.
— Врун ты бессовестный, Данила. И в кого ты такой? И еще я замечаю, что ты этим уже пользоваться начинаешь, вполне сознательно… — отец указал мне на стул, а сам отправился в глубину, забрав сияющий огнем пяти восковых, некоптящих свечей шандал. — Так и врал бы, чтоб на правду походило.
Эти слова донеслись до меня издалека, сквозь шорох бумаги. Я не понял, ругает ли папа меня за ложь или досадует, что она так неискусна.
Отец принес стопку старых пыльных книг, по большей части в выцветших бумажных переплетах.
— Это очень редкие, старые книги, многие из которые сохранились лишь в единственном экземпляре. Смотреть будешь из моих рук.
