— Ну что?
— На первый взгляд кажется подлинной, но мы — мировая столица подделок. Для пущей уверенности мне нужно провести молекулярный анализ, — говорит Айше.
В маленькой комнатке стоит кедровый запах старой книги, которую открыли свету. Аромат — это джинн воспоминаний, когда все времена сливаются воедино. Разглядывая книгу и сканируя каллиграфию, Айше в то же время оказывается в дедушкиной книжной лавке в Сиркедиже, состоящей из нескольких смежных комнат (такое впечатление, что они в разных городах, в разных эпохах и разных вселенных), книги становятся все старше и темнее по мере того, как вы продвигаетесь, эдакая геология слов. В девятилетием возрасте Айше закрыла бы глаза и брела бы через этот заповедник, ведомая резкими пряными кетонами и эфирами современной целлюлозы и бумажных обложек альбомного формата, через качающиеся башни продающихся со скидкой твердых переплетов и блестящих маслянистых альбомов к мускусным и пикантным антикварным томикам на осевших полках; многие из них написаны непонятными буквами, которые она даже прочесть правильно не может. Но это неважно, Айше просто странствовала бы часами, словно завороженная, вдоль строк арабской скорописи. Часто ей достаточно бывало просто стоять, крепко закрыв глаза, под маленькими лампами из мечетей с низковольтными лампами и вдыхать запах истории, феромоны мертвых.
— Но тогда придется взять небольшой образец.
Шок Акгюна неподдельный. Айше думает, что перед ней человек, разбирающийся и любящий книги. Он не может одобрить никакого насилия по отношению к книгам. Он вернул бы книги в бумажных обложках вовремя, без трещин на корешках и без загнутых уголков. Но он не знает, что с новыми чипами наноанализа отщипывают всего несколько волокон бумаги, несколько молекул чернил. И то, что он этого не знает, тоже подозрительно. На смену всплеску адреналина всегда приходит ясность суждений. Медовый кадавр, кровь закипает, а мозг загорается даже просто от возможности того, что это правда. Но ее сомнения не так легко изгнать, как и джинна из дома. Почему из всего множества лавок, продавцов и антикваров Стамбула он выбрал именно эту лавку и меня? Мир прост, но не чист. А этот парень в правильном костюме и с неправильным лосьоном после бритья кажется слишком чистеньким. Айше Эркоч закрывает книгу и отодвигает от себя конверт, набитый купюрами по пятьсот евро.
— Вы меня искушаете, но я не могу принять эти комиссионные.
— Можно поинтересоваться, почему?
— Вот вы говорите, что я могу достать всякие редкие предметы, а все потому, что я выстроила сеть дилеров, антикваров и экспертов. Выстроила, благодаря непосредственному общению, и ревностно охраняю. Это очень мелкий бизнес. Все друг друга знают, и слухи разносятся, словно пожар. Репутация — вопрос жизни и смерти. Когда узнали, что Юнал-бей распространяет казахские подделки под видом миниатюр эпохи Тимуридов, он сбежал, а через две недели от стыда пробил на машине ограждение Босфорского моста. Может быть, вы слышали об этом в новостях? Я знаю своих поставщиков и агентов и знаю своих клиентов, многие из них очень состоятельные и влиятельные люди, но все делается по личной рекомендации. Я не сомневаюсь, что ваш источник подлинный, и именно мумия из Александриетты всплыла в Стамбуле, я солгу, если скажу, что не испытываю сильнейшего соблазна. Но в нашем деле существует этика. Мне очень жаль, мистер Акгюн.
Мужчина прикусывает нижнюю губу и наклоняет голову.
— У вас есть моя карточка. — Он поправляет запонки на рубашке. — Надеюсь, вы передумаете.
— Поверьте, ничто не доставило бы мне больше удовольствия, чем отыскать Медового кадавра, — говорит Айше.
Она протягивает руку. Рукопожатие Акгюна твердое и бесстрастное. Между ними не происходит никакого обмена информацией. Айше ждет на балконе, пока Акгюн спускается по лестнице. Глаза Хафизе расширяются, она простирает руки в изумлении, когда за гостем закрывается дверь. Она наблюдала, как и обычно, за сделкой по скрытой камере. Ее жест говорит: вы что, отказались от миллиона евро?
Да, говорит ей Айше, когда Акгюн уходит. Ты еще не нюхала его лосьон после бритья.
Его любовь пришлась на военное время. В конце лета Георгиос Ферентину оторвался от красивых, но абстрактных сплетений статистических регрессий и сложных алгоритмов и увидел развевающиеся кудрявые волосы и восхитительные скулы Арианы Синанидис на другой стороне бассейна Мерьем Насы. Юный рьяный старшекурсник был вовлечен в длительную воинственную переписку с ливанским экономистом из Нью-Йорка. Оппонент Георгиоса считал, что мир формируют случайные события, которые лежат вовне прогностической теории. Люди и их жизни бултыхаются на волнах вероятности. Георгиос в ответ заявлял, что теория сложных систем сглаживает пики и впадины случайности до уровня повседневной банальности. Все бури в конечном итоге стихают. Тем летом они спорили через Атлантику, отправляя легкие синие конверты авиапочтой, пока в Стамбуле маршировали демонстранты, собирались протестующие, политические партии создавались, составляли манифесты, формировали альянсы, раскалывались на новые партии, а в мусорных урнах на улице Истикляль взрывались бомбы. В Анкаре генералы, адмиралы и командиры жандармерии встречались друг у друга дома. А в университетской библиотеке Георгиос Ферентину, тощий, гибкий парень с ясными, как у оленя, глазами, продолжал работать, словно бы не обращая внимания на ухудшающийся политический климат сезона.
А потом его пригласили на вечеринку Мерьем. Мерьем Насы — эквивалент современной стамбульской аристократии — происходила из семьи еврейских интеллектуалов, которые якобы жили на Босфоре со времен Диаспоры. Сама Мерьем не обладала особыми талантами, а потому ее безнадежно влекло к одаренным людям. Она их коллекционировала. Ей нравилось собирать разных, иногда даже враждебных друг другу гениев вместе, чтобы посмотреть, достигнут ли они критической массы, объединятся ли, или разделятся, или сгенерируют взрыв креативной энергии.
— Если что и убьет Турцию, — говаривала Мерьем, — так это недостаток идей.
Никто в ее окружении не осмеливался упомянуть, что если что и убьет Турцию, так это пресыщение идеями, обилие политических концепций и идеологий. Но декан экономического факультета упомянул о смышленом и агрессивном старшекурснике, который ведет смехотворную, но отважную битву против американского академика, в десять раз превосходящего его в опыте и в сто раз — в репутации. Через три дня на стол Георгиоса Ферентину легло приглашение. Даже при его необщительности, он не мог игнорировать призыв от Мерьем Насы. И вот он сидел, словно аршин проглотив, во взятом напрокат костюме и дешевых ботинках, сжимая мертвой хваткой стакан, на ее террасе в Эникей, нервно морщась, когда кто-то двигался через его личное пространство.
