Но написал же!
Во дворе радостно текло, струилось, расползалось и обильно поблескивало. Ледок еще держался на одной из грядок, но выглядел неизлечимо больным, серым, с вкраплениями черных точек.
Виктор добежал до кабинки, затем, облегченный, приятно пустой, неторопливо пошел обратно, выглядывая новое в привычном весеннем пейзаже — столб ли покосившийся, куст ли позеленевший. Птички чирикают. Хорошо!
В доме он приготовил комплект чистого белья, чтобы переодеться после бани. Трусы, майка, спортивные штаны с лампасами. Заправил "Юнис", выбил несколько слов на побуревшем от времени листе — замечательно, не выдохлась лента. Достал с антресолей за печкой пачку бумаги, распечатал, выложил белым кирпичом по одну сторону от машинки, тетради с повестью определил по другую. Полюбовался.
Красота!
В светлой рубашке да почищенном пиджаке, лихо заломив шляпу-пирожок, с разливанным морем грязи позади, Виктор явился в магазин под бледный свет ртутных ламп. Продавщица Танька, женщина грудастая, полная, слегка за тридцать, дремала среди пустой эмалевой белизны, слегка разбавленной вкраплениями сыра и сине-розовых костей супового набора. За спиной ее, на полках, темнели бутылки портвейна.
— Здравствуйте, Татьяна батьковна.
Виктор по-старомодному приподнял шляпу-пирожок. Продавщица обратила на него сонные глаза и зевнула во весь свой большой, ярко накрашенный рот, запоздало прикрыв его пухлыми пальцами.
— И вам здрасте, Виктор Палыч. Какими судьбами?
— За покупками, — Виктор поднял повыше красный, "мальборовский" пакет. — Вот, выбрался в кои-то веки.
Татьяна кивнула, застегнула пуговичку на халате и встала к прилавку, качнув локтем чашу весов. Стрелка на весах дернулась к двум килограммам и шмыгнула обратно к нулю.
— Что-то вы, Виктор Палыч, веселый, аж подозрительно.
— Ну так, пишу, вновь пишу, Танюша!
От избытка чувств он едва не полез обнимать продавщицу вместе с весами. Но ограничился подмигиванием, и что-то этакое, боевое пробарабанил пальцами по дереву. Труба зовет, и прочее, и тому подобное.
— А вы, похоже, единственный, кто хоть делом занят, — с чувством сказала Татьяна, доставая из кармана калькулятор. — Остальные не просыхают.
— Работы нет?
— Ничего нет. Ни работы, ни совести. Все в долгах, как в шелках. Елоху вообще б глаза не видели! Тошно, Виктор Палыч!
Татьяна вдруг всхлипнула и отвернулась, прижимая ладони к лицу.
— Чего хотите-то? — спросила она, стоя вполоборота.
— Не знаю, — растерялся Виктор. — Мне бы, на худой конец, колбасы или сосисок, но я не вижу, что они есть.
— Мясного завоза не было.
— А кефир, сметана…
— Утром разобрали, Виктор Палыч.
— Ну а хлеб?
Татьяна повернулась, утерла щеку, улыбнулась.
— Хлеб есть. Вам какого белого, черного?
Она сдвинула ситцевую занавеску, открывая стеллаж с выложенными в два ряда буханками.
— Давайте две черного.
— В долг?
— Нет, почему? — удивился Виктор. — У меня деньги есть.
Он порылся в карманах и извлек сложенные пополам купюры — две зеленоватые десятитысячные и пятитысячную с прослойкой тысячных между ними.
— Значит, вы мой любимый покупатель.
Татьяна выложила на прилавок хлеб, подвинула к Виктору.
— Так, консервы какие-нибудь… — он закрутил головой, натыкаясь взглядом на трехлитровые банки яблочного сока (этикетки вкривь и вкось), тоскующие на антресолях по всему периметру магазина. — Масло подсолнечное…
— Консервы только рыбные.
— Килька?
— Минтай в томате и морская капуста.
— Капуста разве рыба?
— На безрыбье, скажу вам, Виктор Палыч, и капуста сгодится. Глядишь, скоро и ее не будет. Хотя, чего уж, на любителя. Берете?
Виктор кивнул.
— Две капусты, два минтая. Это сколько?
Татьяна потыкала пальцем в кнопки калькулятора.
— С хлебом — девятнадцать восемьсот.
— Что ж… А масло?
— Во вторник обещали.
— Господи. Ну, хоть макароны.
— Рожки. Этого добра много.
— Килограмма два.
— Тридцать два триста.
Татьяна вышла в подсобку и вернулась с двумя пакетами рожков и консервами. Виктор пересчитал деньги.
— Ну и сахара — килограмм.
— Ох, богатый вы, Виктор Палыч. Тридцать пять двести. Со мной не поделитесь?
Виктор моргнул.
— Танюш, если тебе нужно…
Продавщица, помедлив, рассмеялась.
— Да куда мне… Ни мужика, ни детей. Может, сойдемся? — лукаво посмотрела она на Виктора. — Вы тоже одинокий. Приличный. Еще и писатель. Значит, большую часть времени — тихий. Всю жизнь о таком мечтала.
— Э-э…
Виктор, видимо, здорово изменился в лице, потому что Татьяна, протяжно вздохнув, сказала: "Шучу я, шучу" и вновь пропала в подсобке.
— Танюш, ты со мной наплачешься! — запоздало крикнул он в сиреневый проем с прикнопленным в глубине плакатом-календарем, терзаясь возникшей неловкостью.
— Проехали.
Татьяна, появившись, шлепнула упаковку сахара на рожки.
— Спасибо.
Виктор выложил деньги на чашу весов, служащую одновременно кассовым блюдцем. Татьяна сдала восемьсот рублей засаленными сотками.
— Виктор Палыч, вы в силу профессии много чего понимаете, скажите мне, дурочке: когда оно все кончится?
— Ты про Ельцина? — спросил он, складывая продукты в красное, "мальборовское" нутро.
— Я про все. Виктор Палыч, ведь такая страна была! Я же помню. И все развалили, раздолбали, Чечня эта, задержки, неплатежи…
Виктор качнул головой, то ли соглашаясь, то ли собираясь возразить. Татьяна придержала его руку с морской капустой.
— Подождите! Я что хочу… Нам есть, на что надеяться, Виктор Палыч?
— В смысле?
— Ну, вы же знаток душ… Вы же можете заглянуть в будущее, вы же конструируете поступки, сюжеты… Скажите, так и будет, все хуже и хуже? С нами все так и будет? На что надеяться?
В глазах продавщицы застыло болезненное ожидание ответа.
— Н-не знаю, — сказал Виктор. — Я бы тоже хотел знать.
— Понятно, — совсем тихо произнесла Татьяна.
Лицо ее замкнулось. Взгляд уплыл в пустоту витрины. Виктор промямлил что-то, попрощался и вышел, постоял на бетонном, в одну ступеньку, крыльце, глядя на вдавленные в землю прошлогодние окурки. Ощущение душевного подъема таяло, рассыпалось. Как оскомина, появилось гадливое чувство, засело в груди. Что, Виктор Палыч, где будущее ваше? Или вы по прошлому спец?
Нет, решил он, так не будет. И вернулся в магазин.
— Танюш, — сказал Виктор, — я думаю, скоро все изменится.
Продавщица наставила на него пустые глаза.