Вправо и вперед слова уходят. Назад — нет. Мой злой сосед не повторяет имя несчастного грека.
— Хочешь вылететь из цепочки? — спрашиваю я его. Тех, кто не хочет поддерживать связь, немного. Но они есть — и мимо них выстраиваются обходные маршруты.
.— Достал этот Ставракис! — ругается сосед. — Каждый год ищет… утихомирился бы.
Но имя все-таки передает.
У нас выдается маленькое затишье — и я пытаюсь поговорить с ним по душам.
— Может, не год, — говорю я. — Может быть, раз в день. Или в столетие. Тут нет времени.
— Все тут есть, — бормочет сосед. — Пульс есть? Сердце стучит? Значит, есть время.
— Почему вы такой злой? — спрашиваю я. К нам начинают прислушиваться соседи.
— Я не злой, я лишь не добрый, — отзывается сосед после паузы. — Достало. И не ад, и не рай. Бесконечное ожидание. А я всегда был нетерпелив. Вы-то в своем двадцать первом веке.:.
— Ну что вы врете! — не выдерживаю я, — Мы все здесь умерли в один день!
Сосед хихикает.
— Это вам только кажется. Очередь-то двигается. Кто ушел — на их место с задних рядов передвигают…
— Кто ушел? Когда ушел? — не выдерживаю я. — Что вы врете все время?
— Я не вру — спокойно отвечают сзади. — Я умер в девятнадцатом веке. Стоял среди своих… потом здесь оказался. Вы что, думаете, к Нему по алфавиту вызывают? Нет, согласно тяжести грехов. Здесь, наверное, праведник стоял. Не успел окочуриться — сразу на суд и в рай. — Он хихикает. — Или наоборот. Так нагрешил, что в ад без очереди…
— Все вы врете… — повторяю я. — Все вы врете…
— А у вас как с грехами? — интересуется сосед.
— Нормально. Как у всех.
— Фигурка у вас соблазнительная, — с чувством говорит сосед. — Небось изменяли мужу?
— Я не замужем была.
— Все равно блудили.
Я перестаю его слушать. Блудила… врала… воровала… Не убивала. Все по мелочам. Согласно слухам в очереди с таким набором грехов после Суда попаду в рай. Впрочем, слухи — они и есть слухи.
А еще есть слухи, что это вовсе не Страшный Суд: Что Бога нет. Что нас после смерти оживили. Например, прилетевшие инопланетяне. А теперь решают, что с нами делать.
Говорят и о том, что мы ненастоящие. Что нас воссоздали в компьютере, в виртуальном мире. Непонятно, правда, для чего. Потому мы и не устаем, не нуждаемся в пище… — Алло. Две тысячи тридцать один. Восемьсот семь назад.
— Алло. Две тысячи тридцать. Восемьсот семь назад.
— Шелк косо стирай.
Я смотрю на соседа. Он чувствует мой взгляд и едва заметно кивает.
— Издалека шло, запуталось… А что делать-то? Делать и впрямь нечего. Это глухой телефон.
— Шелк косо стирай, — Говорю я. И явственно слышу, как уходит по ряду:
— Шел косо стирай… Сколько же я здесь? Месяцы? Годы? Века?
Под ногами — теплая ровная поверхность. Что-то похожее на камень, но теплое и мягкое. Над головой небо — другая поверхность, ровно и неярко светящаяся. И человеческое море вокруг.
— В детстве я любил играть в глухой телефон, — говорит человек за моей спиной. — Самое главное, что даже если очень стараешься ничего не спутать — все равно выходит смешно:
— Девятнадцатый век, да? — спрашиваю я с иронией. Сосед на миг замолкает. Потом сокрушенно говорит:
— Разве телефон не в девятнадцатом веке появился?
— Телефон-то, может, и в девятнадцатом, — отвечаю я. — А вот игры в глухой телефон…
— Прокололся, бывает, — вздыхает сосед. — Хотел как-то вас развеселить…
— Вот спасибо…
— Рано или поздно все закончится, — говорит сосед. — Все мы получим свое, отправимся в рай, ад… или на перерождение… Куда-нибудь отправимся. Может быть, еще будем вспоминать это время с теплотой…
На него нападает добродушное настроение — редкий случай. Пожалуй, с ним сейчас можно поговорить.
— Давайте читать стихи? — предлагает сосед. Очень жаль, что нельзя заснуть.
— Пушкина?
— Это ваш русский поэт? Простите, не знаю.
Мы здесь все друг друга понимаем. Кажется, что говорим на своем языке — но все понимаем.
— А вы откуда? — Из Франции.
Он еще не успевает закончить, а я уже понимаю — врет. Скорее всего он соотечественник.
— Интересно, что сейчас делается на том свете, — говорю я. — В России.
— Вас это и впрямь интересует?
— Угу, — с некоторым удивлением отвечаю я.
— У вас остались дети? — Нет.
— Тогда вообще непонятно, какое вам дело до того света… Я перестаю ему отвечать — и он скоро замолкает. Через час.
Или через месяц. Трудно понять, время здесь субъективно. То ли наш разговор, то ли мое молчание — но сосед перестал транслировать слова. Некоторое время его уговаривали. А потом кинули мимо него обводку. Это неудобно, но ничего не поделаешь. Теперь он все время молчит, мой недобрый сосед. — Алло… — говорит сосед справа.
— Алло, — повторяю я.
— Двести два. Сорок три вперед…
— Двести один. Сорок два вперед…
— Я понял. Все будет хорошо. Нас ждет чудесный новый мир. Мы простим друг друга и все будет хорошо. Надо только надеяться и верить…
Я повторяю чужие слова — отчетливо, старательно, бездумно. Это все равно не те слова, что были сказаны, и не те, что дойдут до адресата. Глухой телефон неумолим. Но я стараюсь. И думаю про хрупкие осколки слов, которые мы так беспомощно несем через вечность. Ведь это все не случайно? Это должно что-то значить? Не пытка, не насмешка, не равнодушие — но что тогда?
И мне кажется, что я начинаю понимать.
Если Он говорил с нами — а мы равнодушно повторяли слова, пока они не превращались в свою противоположность. Если мы умели только повторять, а не слушать…
Может быть, Ему захотелось, чтобы мы поняли — каково это?
Наверное, это все-таки когда-нибудь кончится. Если к горе, которую не может перелететь орел, раз в сто лет будет приходить мудрец и проводить по горе шелковым платком, то она сотрется раньше, чем закончится малая часть вечности.
Но рано или поздно даже вечности приходит конец.
Интересно, что я скажу, когда ожидание кончится и настанет мой черед предстать перед Ним?
Наверное, я просто кивну и скажу: «Алло!»
