Ознакомительная версия.
Всё это очень выручает меня и в школе, и в армии, и на тайных курсах конторы настолько секретной, что она даже не имеет названия, об её существовании осведомлены лишь члены Политбюро, а после распада Союза – Совета безопасности. Мы не занимаемся ни разведкой, ни контрразведкой, лишь наблюдаем и в нужных случаях реагируем, нанося упреждающий удар. Попросту говоря, физически ликвидируем опасную для государства фигуру.
На меня обращают внимание ещё в школе, и немудрено – прошлое-будущее постоянно проявляется во мне. Ребёнок-солдат – находка для конторы. Уже в старших классах я участвую в нескольких операциях, в основном, в качестве приманки. Далее мой путь определён: армия, институт – всё под чутким присмотром тайных дядей, а потом – обучение и работа на всю оставшуюся жизнь. Не мне оставшуюся, а стране.
И в связи с этим у меня возникает множество вопросов, ответить на которые абсолютно некому. Получается, что в мою колею впечатаны события, которые могли произойти только вследствие использования мною памяти о будущей жизни. А если оно так, то где моя жизнь первоначальная, не осквернённая с рождения взрослым опытом?..
Когда вступаю я на тёмный путь? Может быть, прямо здесь и сейчас, на этом подоконнике? Или когда завожу Нонну в старое бомбоубежище и, после невинных детских игр «покажи-ты-мне-а-я-покажу-тебе», настойчиво и умело делаю то, что ни в коем случае не должно происходить между девятилетним мальчиком и одиннадцатилетней девочкой? Или когда не убегаю из бабкиной деревни, чтобы встретиться с ней? Может быть, тогда бы её отец в припадке ярости не избил и не изнасиловал её?
Или когда проворачиваю в шестом классе сложную операцию по дискредитации с последующим увольнением ненавистного директора, зная, что пацан, которому я сообщил все детали разработки, разболтает их дома, а его отец работает на контору? Или когда ликвидирую лидера демократов, который способен был возглавить страну после краха коммунизма? Но я топлю его в мелкой речушке, имитируя несчастный случай. Через несколько месяцев власть берут военные, и раскручивается кровавый маховик гражданской войны, из которой страна выходит, сохранив территорию, но истощённой до предела.
Или всё это из-за того мерзавца в Куршевеле? Ведь выясняется, что сведения о нашей противоракетной обороне, которые он так и не передал противнику, могли бы предотвратить День Пи, ибо атака начинается исключительно от недооценки неприятелем наших возможностей. И тогда две трети мира не укутались бы в одеяло радиоактивного пепла.
А может быть, момент истины настаёт, когда, в частично уцелевшей Сибири я веду дикую и безнадёжную жизнь одинокого волка, кормясь ножом и автоматом? Но это вряд ли – ведь именно там находится краткое моё счастье: истребив мелкую шайку таёжных троллей, среди прочих трофеев я приобретаю женщину. Её.
Я не знаю, через что она проходит – не спрашиваю, а она, кажется, даже не помнит, кто я такой. Но, клянусь, она любит меня! А я – её. Несколько месяцев живём мы в моём лесном схроне, и я всю жизнь невидимо рыдаю об этом времени. Вскоре нас находит другая шайка троллей, главарь которой – мой кровник. Я отбиваюсь до последнего патрона, а потом гляжу в её грустные глаза, вырывая кольцо гранаты.
Дальше – пряный покой материнского лона.
– Сева, кушать! – мамин окрик из кухни раздаётся в положенный момент.
Перед тем, как уйти, я погляжу на улицу, и Нонны в песочнице больше не будет. Увижу я её не скоро.
Я поворачиваюсь. Нонна стоит под моим окном. Остолбенение – слишком слабое слово для описания моего состояния.
– Мальчик, тебя как зовут?
Как мне знаком этот голос!..
– Севка, ужинать быстро!
Мама в комнате – совсем не по сценарию.
– Погоди, ко мне девушка пришла, – бросаю через плечо, и осознание невозможности происходящего обрушивается на меня.
Теперь столбенеет мама.
– Меня зовут Сева, – говорю севшим голосом и вижу, что испугавшаяся мамы девочка уже отбежала на несколько шагов.
– Мы ещё поговорим, Нонна! – кричу я с отчаянием висельника, и соскальзываю с подоконника, мельком поглядев в круглые от ужаса и изумления мамины глаза.
Бедная мама! Прости меня за всё. Я просто не могу иначе.
Её сигареты – она тщательно скрывает от меня, что курит – под бельём в шифоньере. Достаю пачку «Родопи» и быстро закрываюсь в туалете. Под приступы кашля, мамины крики и удары в дверь, лихорадочно размышляю. Что это? Момент истины, даровавший мне свободу, или просто очередная флуктуация в неизменном процессе?
С отвращением выбрасывая недокуренную сигарету в унитаз, прихожу к единственно возможному решению – жить дальше, и будь, что будет.
Сегодня мама первый раз порет меня ремнём, хотя это должно случиться только через три года.
Кажется, в жизни появляется смысл.
Я поворачиваюсь. Разумеется, Нонна стоит под моим окном.
– Мальчик, тебя как зовут?
Как мне знаком этот вопрос, как мне знаком этот голос!..
– Севка, ужинать быстро!
Правильно, мама уже в комнате.
– Погоди, ко мне девушка пришла, – привычно бросаю через плечо.
Согласно сценарию, мама столбенеет.
– Меня зовут Сева, – говорю я, но девочка, конечно, уже отбежала на несколько шагов. – Мы ещё поговорим, Нонна! – кричу я, обречённо сознавая, что теперь увижу её не скоро.
Это был один из тех случаев, когда душа препирается с профессией. Журналист должен быть отстранён от темы, подмечая детали, которые не видны изнутри. Но, с другой стороны, мы обязаны знать свою тему как можно лучше. И как быть с такими ножницами?.. Уже много лет я стараюсь воцерковиться, но я ещё и журналист, знающий, насколько тонка грань между внешним благочестием и обманом. Не говорю о сектантах, с этими всё ясно. Но и в Церкви за последнее время появилось столько «прозорливых старцев» тридцати годков и «боговдохновенных батюшек», делающих из приходов настоящие храмы самим себе, что не замечать этого просто невозможно. Смутные времена влияют и на Церковь. А я – журналист, который в смутные времена живёт и работает…
Я мысленно перекрестился. Нельзя быть предубеждённым. Нельзя ожидать увидеть то или это. Надо смотреть ясными глазами на всё, а там Бог управит. Ведь я не просто летел в очередную командировку, но совершал паломничество.
Вертолёт, в котором, кроме меня и фотокорреспондента, летел отец-эконом Рысьеозёрского монастыря отец Пахомий, трясся и гудел. Страшновато было, но бодро. Внизу плыл ярко-зелёный лишайник сплошной тайги. Можно, конечно, до обители и по земле добраться: пять часов на поезде от областного центра до маленькой станции, а оттуда автобусом до вахты лесорубов, и по тропинке ещё километров тридцать до самого монастыря. Дня три среди мрачных готических кедров, увязая в тёмно-коричневой жиже болот, на каждом привале выливая из сапог вонь-водицу, заживо пожираемый комарами… Отец Пахомий испытывал все эти искусы всякий раз, когда ездил по монастырским делам в город. Случалось это раза два в год, когда накапливались нужды во всяком строительном скарбе, одежде и прочих припасах, которых не достать было в ближайшем посёлке. На обратном пути отец-эконом нанимал дрезину, которая по захолустной боковой ветке подбрасывала его с грузом вглубь тайги, а потом всё добро везли до места на подводе. Теперь, думаю, славил Бога за случайную встречу с журналистом областной газеты, который выразил желание съездить в отдалённый монастырь на репортаж. Груз надёжно покоился в недрах винтокрылой машины, которая высадит нас на поляне прямо напротив обители. Оттуда, правда, придётся таскать на руках.
Ознакомительная версия.
