Я не ответил. Мне потребовалось бы окончательно потерять веру в людей, прежде чем пришло бы в голову, что он может ждать ответа. Впрочем, меня выручил Гускин:
— Заткнись, — буркнул он.
По экрану связи прокатилась одна-единственная золотистая полоса и настала тишина. На какое-то мгновение мне показалось, что я слышу отдаленный шорох прибоя. Но это только песок, отдельные его зернышки, бились о стенки кабины. Ветер дул с востока, со стороны гор, и порывами достигал такой силы, что дюзы компрессоров отзывались высокой нотой. Несмотря на это поверхность океана была гладкой. Настолько гладкой, что вид ее вызывал инстинктивное сопротивление. Она напоминала слой замерзшей ртути.
— Порядок, — голос Сеннисона звучал сонно. — Я только хотел сказать, что у вас полным-полно времени. Вы там стоите всего каких-то семь минут…
— Заткнись, — беззлобно повторил Гускин.
Я присмотрелся к нему повнимательнее.
От базы и до границ системы Фери мы шли с ускорением, достигающим пороговых величин. Спускались коридором, напоминающим скорее падение, чем траекторию, определенную компьютерами. Не дожидаясь, пока потемнеют разогретые докрасна дюзы, оказались на поверхности в антирадиационных скафандрах. Несколько минут спустя, влекомые полной мощностью шести двигателей вездехода, мы проскакивали впадины между дюнами, карабкаюсь на противоположный склон с силой боевой машины, идущей на таран. И все ради того, чтобы на долю секунды раньше добраться до того места, откуда десять месяцев назад прозвучали последние сигналы «Анимы».
Гускин — фотоник. Всю дорогу он не выпускал из глаз данные телеметрии, скользящие по экранам следящих автоматов. На расстоянии руки от него был пульт компьютера с записанными в тысячах вариантов программами контакта и ответа, нападения и защиты. Он, как и Сен, как и я, не думает категориями исследователя, а только пилота.
Он был готов ко всему. Кроме одного. Кроме бескрайнего пространства, такого пустого и чистого, словно со звездного прошлого этой системы не скользил по нему взор живого существа. Я бы мог поклясться, что он чувствует себя каким-то образом обманутым этой тишиной, не знает, что делать с ней, что высматривать в пасмурном и одновременно слепящем свете, подчеркивающем мертвизну пейзажа.
Прошло еще сколько-то секунд, прежде чем он смог говорить. Правда, сказал немного:
— Семь минут…
В тоне его голоса не было иронии. Ни раздражения.
— Зонд нужен? — отозвался динамик. Коротко и деловито. Сен перестал корчить из себя болтуна. Забеспокоился — в конце концов.
— Нет, — ответил я.
В зонде мы не нуждались. В поле зрения не было ничего, что могло бы привлечь внимание, желание рассмотреть поближе. Наклонная плита, темнеющие с высотой склоны, изредка отмеченные белыми прожилками, отдаленные массивы скал. Слева несколько карликовых дюн и широкая равнина, уходящая к нитке пляжа.
— Семь минут…
Он сидел неподвижно, высоко задрав голову. Руки тяжело лежали на коленях. Он, вне сомнения, даже не подозревал, что уже в третий раз повторяет про эти «семь минут» вслух.
— Восьмая кончается, — равнодушным тоном заметил я.
Он вздохнул, еще с секунду оставался в прежней позе, потом наклонился вперед и положил руку на пульт.
— Все относительно, — негромко пробормотал он, так, что я едва его расслышал. Забавно. Для кого-нибудь, кто, скажем, в клубе за чашечкой кофе мог ответить с деланным вниманием: «В самом деле? Где-то я уже это слышал…»
Бывают ситуации, в которых повторение очевидных истин позволяет до конца понять, что думает и чувствует другой человек.
Мы уже двигались.
— Тому, что все относительно, — заявил я немного погодя, — мы обязаны такими вот пейзажиками…
— И звездами, — сказал Гускин.
Я посмотрел на него и разочаровался. Он был серьезен. Такое выражение лица могло быть у Горцова, когда двести тридцать лет назад он размышлял над своей мысленной тетивой.
Он тоже начал с того, что все относительно. Веками человечество не могло выйти из заколдованного круга скорости света. Вся терминология: «досветовая», «околосветовая», и даже, как выражались самые храбрые: «сверхсветовая», убеждала многие поколения в мысли, что на этом кончаются возможности познания. Ведь от начала мира они зависят от скорости. От темпа обработки информации, передачи данных, скорости ракет.
«Мы напрасно, — заявил Горцов, — приравниваем путь наших кораблей к пути светового луча. Таким методом мы ничего не добьемся.»
После чего он повторил, что все относительно, и нарисовал лук, из какого мальчишки стреляют по мишеням. Собственно луком была линия света, а тетивой — путь ракеты. Ее он называл мысленной тетивой.
Все остальное — это вопрос чисел. Безграничных, как вселенная, но так же и качественно изменяющих взаимосвязь между этой вселенной и человеком. Вслед за математикой пошли галактические корабли и базы. Ну — и мы. Перенесшиеся сюда за какой-то месяц из системы Альфы Центавра, первой земной звездной станции.
О самом полете трудно что-либо сказать. Мы провели его в гибернаторах, в силовом поле, структурно воздействующем на белковые компоненты живых организмов. Перегрузки практически перестали существовать.
Все это в прошлом. Гускин может развлекаться рефлексиями на темы Эйнштейна и Горцова. Даже, если он занимается этим здесь. На дне этого колодца, стенки которого образуют ни на что не похожие облака. Только в таком случае обещанные «Технарем» «неожиданности» окажутся подлинными неожиданностями. Причем, задолго до того, как мы успеем нарадоваться мысли, что не смогли их предвидеть.
На востоке горы. О них мы знаем только одно: они заселены. Уже первая экспедиция передала сообщение о странных белых пирамидах, возведенных на каменных террасах. Фотонный фильм с орбиты подтвердил эти наблюдения. На более подробные не было времени. Непонятным в первую очередь было то, почему цивилизация держится вдали от океанов. По крайней мере, от этого океана. И ведь не где-нибудь, а именно здесь, в одной из этих котловин, окруженных пологими дюнами, опустилась «Анима».
Исследовательская группа. Ученые, направленные в систему Фери после завершения работы в Облаке Стрельца. Трое мужчин и две женщины.
Они высадились двадцатого апреля две тысячи восемьсот тридцать второго года. Передали сообщения о белых строениях в горах и о «листоподобных», как они их охарактеризовали, конструкциях, видимых на поверхности океана. Свыше двух часов поддерживали с базой нормальную связь. В восемнадцать сорок Може, кибернетик, исполняющий на «Аниме» функции оператора связи, сообщил об особенном явлении в прибрежной полосе океана. Вода словно бы отступила, обнажая дно. Подъехали поближе. Они сами оценивали видимость как превосходную. Остановились в неполных десяти метрах от берега…
