Ознакомительная версия.
Говорить ему позволили после того, как была съедена первая порция жареного мяса и выпита первая кружка ароматного глинтвейна, заправленного корицей, гвоздикой, апельсиновыми корками и лимоном.
– Настрой нас на тему! К чему приготовить наши распахнутые души? – Смолкин цветисто выразил общее желание услышать что-то захватывающее.
Несмотря на то, что Илюшка был одним из самых ярких фантазеров и мечтателей их дружной команды, за свою устойчивую невозмутимость и классическую европейскую внешность он получил кличку Шведский.
– Это будет история о том, как на своем жизненном пути мы попадаем в ситуации, когда какая-нибудь случайность, погрешность или несоответствие между нашими ожиданиями и реальностью приводят нас к новому ощущению окружающего нас мира. Тогда мы оказываемся на перекрестке со множеством направлений, откуда неожиданно сворачиваем на ту дорогу, о которой не имели прежде никакого представления. И вот этот иной путь меняет нашу жизнь, наше внутреннее мироощущение. Я расскажу эту историю для того, чтобы вы задумались о том, что алгоритм случайных событий можно было бы приручить, создать такую систему, при которой человеку не судьба, а мы и наши программы предлагали бы возможность оказаться на таком перекрестке и сознательно выбирать свою дорогу, а еще лучше – иметь возможность сделать такой выбор несколько раз.
– Мы заинтригованы! Давай, Илюха, про детство.
Смолкин долил в Илюшкину кружку пряного напитка.
Коэн рассказывал, погружаясь в воспоминания, и его отрешенность производила на слушателей магнетическое воздействие.
Первый опыт столкновения с «погрешностью» Илья получил в двенадцать лет. Он рассчитал количество пороха, необходимого для того, чтобы отправить стальной шарик, полученный им из разобранного подшипника, на расстояние в сорок метров – как раз до таблички c надписью «ANNO-1933», прикрепленной по центру фасада над окнами второго этажа соседнего деревянного дома. «Крысятник» – так этот покосившийся двухэтажный барак, выкрашенный много лет назад в зеленый цвет, называли жильцы пятиэтажки, на последнем этаже которой жил Илья и его родители.
Над изготовлением своего оружия – медной трубки, завальцованной с одной стороны, с просверленной маленькой дырочкой у этого края для поджига пороха, Илья трудился несколько дней и уже стрелял из него в заброшенном парке на окраине Риги.
Он выменял порох у своего одноклассника Паши Кононова за два беляша, которые должны были оказаться в Илюшкином тощем животе, но порох был важнее обжаренного в кипящем масле теста со спрятанным внутри ароматным, пропитанным специями мясным фаршем. Беляши необыкновенно вкусно готовили азербайджанцы на местном рынке, расположенном ровно на полдороге от школы к дому. Беляшей было жалко, к тому же, полноватый Кононов не стал щадить глотавшего слюнки партнера по сделке и слопал первый из двух прямо на глазах у не успевшего отойти от места размена изобретателя.
Мешочек с порохом, отягощая руку, перевесил физиологические переживания, и Илья почти бегом отправился к сарайчику во дворе своего дома, где, замотанная в тряпку, лежала медная трубка и стальные шарики. Порох Пашка воровал у своего отца, охотника, которому помогал снаряжать патроны мелкой дробью на уток и картечью на кабанов. но дробь принести Илье Пашка отказался. Ему казалось, что порох – это как-то не очень опасно, а вот дробь – это уже почти пуля. Поэтому шарики подшипника, которые достать было намного проще, стали орудием Илюшкиного преступления.
Родители приходили с работы не раньше семи часов вечера, поэтому беляши, по десять копеек штука, были лучшим выходом для того, чтобы не напрягаясь дождаться ужина. Разогревать то, что мама оставляла ему каждый день на обед, было лень. Но голод не тетка, и в этот раз Илья включил газ и согрел суп в кастрюльке, съел его с куском белого хлеба и сразу же занялся делом.
Он прикрутил к подоконнику тиски и зажал в них трубку с приготовленным зарядом, все по инструкции: порох, прокладка из полиэтиленовой тетрадной обложки, шарик, картонная прокладка, войлочный пыж, вырезанный из старого валенка, – и навел ее на стену «крысятника». Народ там жил бедный, пьющий, и частые громкие скандалы, неприятный затхлый запах из их подъезда, да и нередко проскальзывающая в подвал крыса, подкрепляли обидное прозвище барака.
Выстрел был точно выверен юным, но к своим двенадцати годам очень опытным экспериментатором, почти круглым отличником, лучшим в классе по физике и математике. Он измерил расстояние складным деревянным метром с точностью, как ему казалось, практически лабораторной. Вычислил, учитывая вес «снаряда» и ту меру пороха, которой точно хватало на преодоление расстояния в сорок метров до намеченной цели – таблички «ANNO-1933», обозначавшей год постройки этого двухэтажного строения.
Но Илья не знал, что один умный парень по фамилии Риман пересмотрел основы теории другого умного парня, Евклида, и добавил в его прямолинейный мир немного кривизны. Эти ребята жили очень давно, но противоречия их доисторических теорий роковым образом сказались на Илюшкином выстреле в современном, таком понятном, реальном, трехмерном пространстве, ограниченным в этом конкретном случае мишенью в виде деревянной таблички со следами когда-то блестящих четырех цифр.
Порох воспламенился от поднесенного к просверленному в трубке отверстию огонька серной спички, и вылетевший из медного ствола шар пролетел по дуге сорок метров и… пять сантиметров. Чиркнув по самому низу таблички, шарик на излете разбил стекло в окне второго этаже, произведя скандально звенящий звук разлетающихся стекольных осколков. Пять сантиметров, невелика погрешность, но… Возле разрушенного Илюшкиным выстрелом стекла в своей комнате в этот момент находился мужчина – Аркадий Нестеренко. Он держал во рту папиросу «Беломорканал», и неожиданно разбившееся окно не заставило его выкинуть ее, выкуренную лишь до середины.
Аркадий Нестеренко был одет в выцветшую голубую майку и зеленые пижамные штаны. Накануне ему исполнилось шестьдесят четыре года, и он отходил от выпитого с немногочисленными знакомыми напитка, приготовленного им из настоянного на смородине и лимоне спирта, лишь слегка разведенного дистиллированной водой. Он был человеком привычным к стрельбе из тяжелых орудий. В конце войны служил в артиллерийском полку, в батарее 150-миллиметровых гаубиц «Д-1», и жалкий шарик, разбивший окно, не смутил его заскорузлой, повидавшей много всего, души. Другое дело – разбитое стекло. Он не мог позволить себе нанимать для устранения этого безобразия посторонних по двум причинам: первая – хроническое безденежье, вторая – болезненное, на грани фобии, нежелание впускать в свое жилище кого бы то ни было. Этот молчаливый, тяжеловесный в своем отношении с окружающими человек стеснялся своей нищеты. Он был хром. Правую ногу ему раздробил осколок немецкой мины 6 мая 1945 года под Прагой. Тогда, в госпитале, страдая даже не от боли и мыслей о своем инвалидном будущем, а от несправедливости судьбы, щадившей его долгие военные годы, но, словно в насмешку над таким его удивительным везением, наказавшей за три дня до победы, впервые процедил сквозь сжатые зубы: «Дотерплю».
Пригласить в гости женщину, или просто посидеть с ней возле дома на лавочке, или, к примеру, зайти с ней в столовую, он позволить себе не мог. Да и выглядел он совсем не кавалером. Застиранная майка, мятые штаны, сандалии на босу ногу, клюка и хромота делали его, как ему казалось, просто каким-то Квазимодой, о котором он слышал на войне от лейтенанта, молодого парня, образованного, симпатичного. Он рассказывал в минуты затишья, наверное, чтобы понравиться своим солдатам, многие из которых были значительно его старше, разные истории о событиях, происходивших когда-то в городах и селах тех стран, которые они освобождали, продвигаясь вглубь Европы. И хоть во Францию они не попали, рассказ про Собор Парижской Богоматери и его хранителя Квазимодо запомнился Аркадию навсегда, и дело было не только в рассказанной молодым лейтенантом трагической судьбе горбуна, а в том, что утром следующего дня лейтенанта убили. Пуля прошла сквозь сердце, но он какое-то время был в сознании и смотрел удивленными голубыми глазами на окруживших его однополчан. Он так и умер на руках у солдат, не успевших донести его до палаток с красным крестом.
Аркадий заметил, из какого окна пятиэтажки стреляли, и, как был в майке и шлепанцах, так и выскочил во двор, размахивая зажатой в правой руке палкой. Он грозно прокричал в направлении Ильюшкиного окна, используя выражения, состоящие в основном из матерных слов, но все-таки, так сказать, второго эшелона сложности: слишком много женщин и детей повысовывалось отовсюду, и ему не с руки было распаляться на всю катушку. Центральной частью его выступления было обещание прийти вечером к родителям сопляка, разбившего заслуженному ветерану дорогие стекла и, развивая тему: «А ежели бы я ближе стоял, то и вовсе неизвестно, чем бы дело кончилось!».
Ознакомительная версия.
