старенькой учительницы Антонин вдруг замолчал, соображая что-то, а потом потрясённо спросил:
— Погодите-ка, Марин Игнатьевна, откуда вы здесь? Ведь вы померли давным-давно, пять лет уже. В районке некролог был, я ещё на похороны хотел пойти, да не собрался.
— Это на тебя похоже: хотеть, но не собраться. А я умерла не так давно, четырёх лет не исполнилось. Но дядюшка твой всё равно достать меня не сможет. А ты, мой дорогой, отправишься разгребать мусор.
Антонина отстегнули от решётки, профессионально заломили руку и вывели из зала.
— Всё равно не буду! — заорал он напоследок.
Слышали его, нет, Антонин понять не мог. Во всяком случае, на вопль его никто не ответил. Под ногами вместо кафельного пола, объявились россыпи мусора, и здесь Антонина отпустили.
Держал его смутно знакомый дядька, хотя в мелком райцентре всякая харя кажется смутно знакомой. Этот, вроде, был охранником в единственном на весь город ночном клубе. Хотя, Антонин давненько не видел его на посту.
Кто знает, может и этот старикан давно отправился на городское кладбище, а конвоиром всего лишь подрабатывает на полставки. Драться с таким охоты нет: он и прежде никак был специалистом по выкручиванию рук, и кто скажет, сколько силы у него прибыло, когда он пошёл на новую работу. Антонин стоял смирно и, молча, ждал, что ему скажут.
— Тут и будешь работать, — нарушил молчание конвоир.
Глаза можно было не открывать и не бросать взгляда на окружающее. Достаточно было обоняния, чтобы понять, где очутился. Такой тяжёлый смрад бывает только на свиноферме и на городской помойке, где догнивает всё, что не смогли потребить люди.
Под ногами противно зачавкало.
Антонин представил, во что превратятся — уже превратились! — недавно купленные ботинки, и его передёрнуло.
— Идём, идём, — поторопил бывший охранник. — Вон твоё рабочее место, отсюда видно.
То, что называлось рабочим местом, представляло собой не то стол, не то строительные козлы, сбитые из занозистых досок. На столе лежала пара брезентовых рукавиц, палка с железным остриём, чтобы можно было накалывать всякую дрянь, не нагибаясь за ней, и плотный рулон чёрных полиэтиленовых мешков. Рядом со столом обретался топчанчик, на который можно было присесть. Имелась также совковая лопата для неясных нужд и несколько распахнутых контейнеров с надписями масляной краской.
— Сюда — бумагу и картон, — пояснял сопровождающий, как будто надписи были недостаточно красноречивы. — Сюда — стекло, бутылки целые и битые, пузырьки разные. Раздолбанную посуду не вздумай кидать, там фарфор и фаянс. Это не стекло, а керамика — брак получится. Их надо вместе с бетоном, битым кирпичом и другим строительным мусором, но тебе это не по силам, пока не тронь. Сюда вали пластик, по большей части мягкие бутылки и пробки к ним. Сюда — металл, если найдёшь, его сейчас мало везут, сборщики лома стараются. А железные банки из-под пива и всяких энергетиков надо ногой расплющить и скласть в отдельный мешок. Их принимают за деньги. Сорок копеек банка. И мордочку не морщи, цена хорошая. Иные по двести рублей за смену выколачивают. Ну, как, у матросов есть вопросы?
Конвоир уселся на топчан, извлёк из кармана жестяную банку из-под монпансье. В банке оказалось полно окурков. Конвоир распотрошил несколько штук, оторвал кусок газеты, подобранной не иначе, как на этой же помойке, скрутил козью ногу, защёлкал зажигалкой, добиваясь огня.
Антонин, которому, наконец, позволили говорить, хотел сказать, что он этого так не оставит, а разгонит всю шарашкину контору к такой-то матери. В мусор уроет мерзавцев, и пусть выкапываются… Затем он понял, что никого не уроет, они и так все урыты в чистую кладбищенскую землю. И он спросил единственное, что ему оставалось:
— Сигареты у меня почему отобрали?
— Курить — здоровью вредить, — ответствовал конвоир, выпустив в сторону Антонина едкий клуб дыма.
— А тебе, значит, можно.
— Мне можно. Да ты не плачь, тут наберёшь хабариков больше, чем скурить сможешь. И зажигалок найдёшь не исчирканных. Только с огнём аккуратнее, а то устроишь пожар, кто его за тобой тушить станет?
— И пусть горит, — мстительно произнёс Антонин.
— Давай, — конвоир был сама покладистость. — Ты чуешь, какая тут вонища? А загорится, станет ещё хуже, ты мигом в дыму издохнешь. Мне-то без разницы, а тебе бежать некуда, спасать тебя некому. Так что думай своей головой. Я тебе всё объяснил, выдал полный инструктаж и пойду на заслуженный отдых. А тебе задача ясна, цели определены, за работу, дорогой товарищ!
Антонин остался в одиночестве. Небо над головой белело сонмами чаек, резкие крики терзали слух. Такие же звуки царили, должно быть, в юрском периоде.
Чайки выбирали среди отбросов какую-то пищу и, давясь, поедали её. При одной мысли о таком пиршестве к горлу подкатывала блевотина.
Принято считать, что на помойках царствуют вороны, но благородные серые птицы брезговали подобным угощением, уступив кормное место чайкам.
Антонин сидел на топчанчике, бессмысленно тыркал палкой в отходы.
Неужто потусторонние думают, что он начнёт ковыряться в грязи, разбирать бумагу — туда, бутылки — сюда. И ещё подрабатывать на банках из-под пива. Ну, не дурни же?
Потом в голову пришла смутительная мысль: вдруг он тоже умер и попал в ад?
Хотелось завопить, разнести что-нибудь вдребезги, но что можно разнести здесь, где всё изломано давным-давно? И кто может явиться на крик? Если это ад, то лучше сидеть и помалкивать.
Время застыло тягучей помойной соплёй. Право слово, чем так сидеть, лучше было бы сортировать отходы. Но Антонин выдерживал марку и с топчана не вставал. Наконец, сзади раздалось:
— Перерыв! Хавать подано!
Тётка в кирзовых сапогах и дворницкой униформе с грохотом выставила на стол алюминиевый бидон, из сумки, в каких врачи обычно носят лекарства, достала помятую миску и ложку.
— Ложку оставишь себе. Береги, другой не дам.
Половником, тоже алюминиевым, как и всё здешнее кухонное оборудование, раздатчица шлёпнула в миску ком чего-то слипшегося.
— Что это? — спросил Антонин.
— Еда.
— Не похоже.
— Ты и этой не заслужил. У нас так: кто не работает, то не ест. Это я тебе из жалости оставила. Так что, жри и говори спасибо.
— Хоть бы воды дали! Я же тут сдохну без воды.
— Не положено. Ты ещё на довольствие не поставлен. Завтра выдам тебе чайник и кружку, будешь с водой. А пока — терпи. Рабочий день кончится, в камере бачок стоит, пей хоть до уссачки.
— Да это хуже, чем в тюрьме!
— А кто сказал, что ты в тюрьме? Замков нет, дверей нет, иди в любую сторону.
