— Трудно выразить. Боюсь, не поймешь.
— Авось пойму.
Музыкант задумался, устремив взгляд в потолок, и медленно, с выражением заговорил:
— В белом плаще с кровавым подвоем… Ранним утром весеннего месяца нисана в крытую колоннаду… вошел прокуратор…
— Погоди, — сказал Андрей. — Это же… как у этого, у Булгакова.
— Что делать, если даже в Евангелии лучше не сказано.
— Ты же хотел по-своему.
— По-своему?
Он пошевелил длинными пальцами и встал. И тут снова откуда-то донеслась тихая мелодия. Испуганно взглянув на Андрея, музыкант заторопился, сел на черный табурет у рояля и ударил по клавишам так, что инструмент взвыл. Когда затих последний отзвук бурного аккорда, музыкант ласково тронул клавиши и начал играть что-то задумчиво-печальное, но в то же время и радостное, даже ликующее. Звуки то бились о стены, о высокое окно так, что звенели стекла, то стлались над роялем, над столом, и хотелось слушать и слушать, закрыв глаза, ни о чем не думая, ничего не желая, то плакать хотелось, то смеяться неизвестно чему. Даже и не закрывая глаз, Андрей видел перед собой Гиданну, ощущал ее мягкие плечи и бедра под стекающим сиреневым платьем, заглядывал в глаза, то ли печальные, то ли радостно-умиротворенные, и прощал ее, прощал за что-то, виня во всем только себя. "Ты умрешь от моей тоски", — вспомнил он и чуть не сорвался с места, чтобы сейчас же бежать в институт, в поликлинику, куда угодно, только бы найти ее… Звуки долго не затихали, все казалось, что они еще слышны, не истончились вконец, не умерли. Так звучит дальний колокол в пасхальный благовест, долго парит над полями, растворяясь а переливах заката, переходя в цвет, в багрянец, в лазурь, в изумрудную зелень неба…
— Понял что-нибудь? — спросил музычант.
— Понял. По-своему.
— Вот и я по-своему.
И тут опять мягко упал с потолка нежный звук.
— Что это? — спросил Андрей, оглядывая стены. Думал, часы играют или что-то в этом роде. Музыкант потянулся к бутылке, потряс ее, пустую, и вскочил. — Я сейчас. Где-то еще было.
Он вернулся с другой бутылкой, сам укупорил, плеснул в стаканы, поднял свой и замер, задумавшись.
— Измучила, — сказал наконец. — Сперва-то редко напоминала, а потом прямо надоела.
— Кто?
— Ганна.
— Гиданна?!
— Да нет, Ганной зовут. В Киеве живет.
Когти, внезапно сжавшие сердце, отпустили, и Андрей уронил руки на колени.
— Странное совпадение.
Музыкант помотал головой.
— Я недавно понял: случайности, совпадения — это проявление какой-то высшей закономерности. Кто-то играет с нами, на что-то намекает: дескать, думай да соображай. Заметь, все религиозные учения переполнены похожими притчами да намеками. Будто под одну диктовку писаны. А музыка? Бывает, не идет и все тут. Сажусь к роялю или хожу, маюсь, зову, сам не зная кого. А бывает, что и дозызаюсь. Тогда мелодия сама звучит, будто кто наигрывает, только успевай записывать.
— Эта, что слышали?
— Нет, нет, — поморщился музыкант, — это совсем другое.
— Да ты рассказывай, чего душу мотаешь? — сказал Аверкин, — Не бойсь, он поймет.
— Я не боюсь. Говорю ж, Ганна. В Киеве живет. Играл я там в одном доме. Сначала-то сел к роялю, поднял руки и опустил. Ничего не помню. Не помню, и все, хоть ты лопни. Чувствую, мешает что-то, а что — не пойму. Потом вижу сидит. Смотрит так — мурашки по коже. Вы, говорю, отойдите подальше, не могу. Не возмутилась, не удивилась, встала и ушла в другую комнату. И я сразу все вспомнил, понимаешь? Так играл — люди плакали. Импровизировал. Музыка входила в душу, в сердце и выходила через руки. Что это было, до сих пор не знаю. Не мое и не ее, она потом говорила. Свыше было, понимаешь?
Андрей кивал. Что-то и с ним случалось похожее. Не музыка, конечно, никогда ни на чем он не играл, а вот это… свыше.
— Потом в гостиницу позвонила, попросилась приехать. И приехала. Обычно женщины стесняются признаться, а эта сразу — влюбилась. Только вы, говорит, не пугайтесь, докучать не буду, лишь иногда напоминать о себе, чтобы, значит, не забывал. Ей зачем-то нужно, чтобы о ней помнили. Спрашивает, не возражаю ли, мол? Я сдуру-то и ляпни — пожалуйста. Женщина все-таки, как иначе скажешь?" Думал: одной поклонницей больше, одной меньше… А она говорит: я, говорит, экстрасенс, я к вам музыкой буду приходить. И вот, сам слышал. Сначала редко было, ничего, а потом женился, и она взревновала, принялась чуть не каждый час напоминать. Поцелуешься, а над головой — как колдовской колокольчик…
— Ведьма! — выкрикнул Аверкин и грубо выругался.
А у Андрея — мурашки по коже. Подумал: и он так же вот влип. Сказала же: "Умрешь от моей тоски". У этого хоть музыка, а что у него будет?! "Сам о ней забыть не можешь, — съязвил в свой собственный адрес. — Или потому не можешь, что она не дает?.." Долог летний день, но и он кончается. Было совсем темно, когда Андрей под руку с Аверкиным вышел на улицу. Вечерняя заря уже погасла, утренняя не зажглась, а на освещении местная власть еще продолжала экономить, как в недавнюю пору белых ночей. Шли они, как им казалось, довольно прямо, старались не выходить на середину дороги, но встречные машины все равно подмигивали фарами и сердито гудели. Не лучше вели себя прохожие, сходили с тротуара, а то и вовсе шарахались на другую сторону.
— Видно, хороши мы с тобой, — догадался Андрей.
— Я-то ничего, это ты все время тянешь меня, — возразил Аверкин.
— Я тяну? Да ты сам…
Он внезапно умолк, потому что увидел впереди парочку. Мужчина был лыс, как тот ученый из института, и одет похоже — в белый пиджак, белые брюки. А женщина… Как раз в этот момент парочка остановилась у освещенного окна, и Андрей замер: вроде она, Гиданна.
— Вырядился! — буркнул зло.
— Кто?
— Да никто.
— Я тебе друг или не друг?..
— Отстань.
Он все смотрел на парочку и не мог двинуться с места.
— Ты о тех, что ли? Пойду узнаю, что за типы.
— Ты что?!
— Документы спрошу. Или в милицию… для выяснения.
— Очумел?!
Подумал: может, ошибся? Была бы она, догадалась бы, что он тут. И вспомнил ее слова: "Я тебя совсем не чувствую". Парочка стояла тесно, явно целуясь, и Андрей зажмурился. А как открыл глаза, то никого уж не увидел: улица была пуста. Держась друг за друга, они заторопились вперед, заглянули в освещенные окна, но за плотными занавесками ничего не увидели.
— Ишь, как тебя! — посочувствовал Аверкин. — Доберешься до дому-то?
— Доберусь.
— Я бы с тобой, да меня моя живьем съест.
— Доберусь, — выдавил из себя Андрей, борясь с желанием заорать или зареветь по-бабьи.
