— Вы Чехова читали? — участливо спросил бородатый.
— В школе, — застенчиво призналось бледное.
После этого оно испарилось, а в зал, как кавалерийская дивизия, вступила молодая женщина в короткой замшевой юбке. Высоко неся бюст, она надвинулась на комиссию и выложила на стол какие-то бумажки.
— Мои программки, — сказала она контральто.
Затем она отошла к своей афише, и только тут все разглядели, что на афише значится: Н. В. Гоголь. «РЕВИЗОРША». Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании:
— Борьбе с темными пережитками прошлого, каким является угнетение женщин в недавнем прошлом и на классическом материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя…
При этом она делала ногами как застоявшаяся лошадка. На коленках почему-то были красные пятна.
— Кто играет городничего? — спросил председатель.
— Городничую, — поправила девица. — Все мужские роли заменены женскими. В спектакле всего трое мужчин: сын городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец.
Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел туда-сюда пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После этого комиссия затеяла теоретический спор: является ли эта постановка новаторством или еще чем похуже. Дипломантка продолжала стоять в оцепенении.
— Это все нужно трактовать по Фрейду, — сказала женщина с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача.
— И госпожу Хлестакову?! И мадам Бобчинскую?! — почти завизжал бородач.
— Либидо, — пожала плечами узкая женщина.
Я не знал, что такое «либидо». Я изнывал от непонимания элементарных для искусства вещей. Я с ненавистью смотрел на красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход был похож на вынос пионерского знамени дружины.
Следующим появился красивый южанин с афишей, на которой было что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить на своем языке и говорил минут десять не прерываясь.
— Это студент-заочник… — пронеслось по рядам. — Он приехал с переводчиком, но переводчик вчера попал в вытрезвитель. Прямо из ресторана «Баку»… А этот по-русски ни бельмеса!
Южанин между тем деловито продолжал свою речь.
— Товарищ… Гражданин!.. Хватит! Стоп, стоп! — замахал на него руками председатель. — Он откуда? — шепотом спросил он у бородача.
— Из Чечено-Ингушетии.
— Кто видел спектакль? — тяжело спросил председатель.
Последовало общее молчание.
Кто написал… Тьфу! Кто знает язык?
Та же реакция.
— Ну, как называется то, что он поставил? Где дипломная записка?! — вышел из себя председатель.
Ему подали папку с титульным листом, украшенным той же непонятной вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и уставился на дипломанта с обреченным видом.
— Как вас зовут? — выдавил он.
— Миригим, — скромно улыбаясь, ответил юноша.
— Идите, Миригим. Идите… Уходите, Миригим! — шаляпинским басом прорычал председатель.
Миригима сдуло.
И вот после этого небольшого инцидента в зал легкой походкой вбежал мой друг, принеся с собой степные ветры Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка была чарующая.
За ним внесли восемнадцать стендов фотографий и афиш. Люди, которые их вносили, были в турецких тюрбанах.
Он отпустил их величавым жестом, повернулся к столу и улыбнулся еще более обворожительно.
— Главный герой моего спектакля Странность… — промурлыкал он. — Не правда ли, все странные вещи происходят в пятницу? Эйнштейн говорил, что здравый смысл не так просто убить. Своим спектаклем я опровег это предположение. Вот посмотрите…
В его руках появился бумажный кубик.
— Это программка спектакля. Чтобы прочитать ее, необходимо залезть внутрь кубика, потому что текст напечатан с внутренней стороны. Это могут сделать только дети… Или еще пример: запах варенья. У нас в спектакле весь второй акт пахнет вареньем… Инсценировку я написал сам. Стихи и музыку тоже. Давайте послушаем…
Он включил магнитофон. Полились звуки увертюры к «Севильскому цирюльнику». Мой друг подпрыгнул в воздухе, как Щелкунчик, и, повисев немного, медленно опустился на пол.
Первой опомнилась узкая женщина.
— Какая концепция вам ближе — брехтовская или вахтанговская? — спросила она интимно.
— Мне ближе романтический катаклизм Огюста Кардье, — так же интимно ответил мой друг, послав в зрителей еще одну улыбку.
Это било без промаха.
А что это у вас за ящик? — подозрительно спросил председатель, указывая на макет.
— Это образ спектакля. Там все происходит на потолке, — пояснил дипломант.
— Послушайте, — визгливо произнес бородатый. — Вот вы пишете в дипломной записке слово «спектакль» через «и». Как это?
— Моя героиня — француженка. В конце спектакля она говорит «оревуар», что означает «до свиданья», — терпеливо объяснил друг.
— Оревуар! — протрубил председатель.
Друг хлопнул в ладоши, и толпа гномов унесла афиши и кубики. Потом он вынул из кармана пачку фотографий и раздал их членам комиссии. На фотографии был изображен он сам анфас и в профиль.
— Мы раздаем это бесплатно после каждого спектакля, — сказал он.
…Еще продолжала играть музыка, еще комиссия разглядывала фотографии, еще пахло ванилью и лимонными корочками, а мой друг уже летел мимо люстры на восток, за Уральский хребет, к великим сибирским рекам.
Его фотографию можно видеть в витрине фотоателье на углу Большого и улицы Зеленина.
А мне теперь ужасно хочется пойти на защиту дипломных работ дрессировщиков тигров или, скажем, внушителей мыслей на далекие расстояния.
