— Вы мне очень льстите, милая госпожа Элеонора, — отвечал Танкред.
— Графиня Имогена Мелладо уже влюблена, — продолжала Элеонора.
— О, это вам кажется, — у неё жених, — сказал Танкред.
Элеонора засмеялась лукаво.
— Жених далеко! — воскликнула она.
— Я едва заметил эту девочку, — сказал Танкред с равнодушием, почти непритворным, — Бог с нею.
Но в глазах его зажегся мгновенный огонек. Элеонора говорила:
— Она влюблена, и потому очаровательна. Ей кажется, что она влюблена в жениха. Ах, эти девчонки ещё верят родным, которые их сватают по своим расчётам. Они влюбляются в того, кого им подставят. Но это так непрочно! Притом же он уехал на целый год. Глупый молодой человек!
— Он делает карьеру, — сказал Танкред. — О, карьеру! — возразила Элеонора. — От человека с его связями карьера не уйдёт. Целый год! Да это для неё вечность! Нет, ваше высочество, она не станет дожидаться так долго господина Мануеля Парладе-и-Ерсдиа. Мы, южанки, созреваем для любви скоро. Не судите о нас по вашим хладнокровным немкам.
— Скоро, хорошо и надолго, — сказал Танкред. — Мне ли этого не знать!
Элеонора засмеялась. Так осторожно, очень весело и очень легко, чтобы не потревожить своей эмали.
Танкред подошёл к Имогене, поговорил немного. Первые, скользящие впечатления, — у неё жуткое любопытство; он легко полюбовался ею. Подумал, что было бы приятно опять увлечь, опять влюбить. Отошёл, почти равнодушный, но не раз взглядывал в ту сторону, где была она.
А для Ортруды, как смутный сон, длился блестящий бал.
На другой день королева Ортруда велела позвать к себе Астольфа. Нетерпеливо ожидала его. Когда он пришёл, радостно взволнованный, Ортруда сказала ему:
— Милый Астольф, я хочу повторить с тобою наш вчерашний урок. Пройдём опять потайной ход вместе. Проверим, сумеем ли мы сами справиться с этим важным делом.
Астольф радостно покраснел. Ортруда, улыбаясь, сказала:
— Надеюсь, что там мы с тобою не встретим белого короля.
Ещё багрянее покраснел Астольф, жестоко смущённый словами и весёлою улыбкою Ортруды. Он прошептал, стыдливо склоняя голову:
— Вашему величеству не страшен белый король. Тени ваших предков к вам благосклонны.
— А тебе он не страшен? — спросила Ортруда.
— В нашем роду не было трусов, — с застенчивою гордостью отвечал Астольф.
— Так открой же мою потайную дверь, — приказала Ортруда.
Астольф сложил опять её тайное имя, как вчера складывал его гофмаршал, — и снова открылась никому неведомая дверь.
И вот опять, преодолев мгновенный страх зазиявшей перед ними чёрной тьмы, они шли тёмным подземным ходом по той же дороге, как вчера. Toт же лёгкий огонек, теперь в руке Астольфа колебавший свой белый, немигающий взор, освещал их путь. Как вчера, было душно, и влажный воздух был неподвижен и оранжерейно тёпел. Зыбкая тьма трусливо убегала в углы переходов, и там вздрагивала, и смеялась беззвучно и тупо, и дразнила. Как вчера.
Но сегодня Ортруда и Астольф были одни. Докучной старости не было с ними. Их обоих равно волновало таинственное, тёмное сладострастие этого уединения. Казалось, что здесь всё возможно, всё дозволено. Мечтания зажигались в них, и хотелось сделать что-то невозможное для земли, неслыханное на земле.
Но что же ты, бессильная мечта! Боишься ли ты камней, тепло и влажно жёстких под их смутно в полутьме белеющими ногами? Или ещё не настал твой час ликовать и радоваться?
Наконец Ортруда и Астольф подошли к высокой бронзовой двери, последней перед гротом. Звонкая радость охватила их обоих. Они смеялись, кричали от восторга забавные и простодушные слова, как дети, возились у двери, и кричали, звонко смеясь:
— Я открою, я!
— Нет, я!
— Пусти меня, ты не знаешь.
— Знаю, помню.
Наконец Астольф первый нашёл и нажал пружину, скрытую в стене между двух больших камней. Со скрипом медленно приоткрылась тяжёлая дверь. Открылся грот, и узкая дорожка у самой воды. Пробирались осторожно по этой дорожке, Астольф впереди, и за ним Ортруда.
Было сыро, и ещё более душно, и тяжело было дышать. И всё здесь было странно и необыкновенно, как в сказке. Небывалым на земле казалось даже освещение, — смешивался слабый свет ручного электрического фонаря с мутною полумглою грота. Электрический фонарь бросал беглые отсветы на стены грота, и они казались тёмно-красными. И на ногах Ортруды и Астольфа ложился тот же тёмно-красный отблеск, и казалось, что по тёмно-огненной они идут дороге, и багрово пламенеют оба. Капли воды, которые со звучным в тишине плеском медленно и мерно падали со сводов в воду, казались тёмно-красными, — точно это капала тяжёлая кровь какого-то каменного чудовища. Причудливою, зловещею тенью темнела яхта среди неподвижной воды бассейна.
Ортруда скоро заметила, что вода у дорожки была мелкая. Придерживая платье руками, она вошла в воду. Астольф весело засмеялся, и тоже пошёл по воде. Жутко-весёлый плеск ударился по их коленям. Стало вдруг прохладно, и грудь вздохнула легче. Плеск воды гулко отдавался в вышине тёмного свода, вдруг повеселевшего от этих детских шаловливых звуков.
А вот и вторая дверь, громадная, сложенная из двух каменных глыб, полунависших над водою, дверь уже на волю. Она двигалась посредством громоздкого механизма, который требовал малой затраты сил, но зато отнимал очень много времени.
Ортруда и Астольф взялись разом за выточенные из красного дерева ручки громадного вала, и быстро вращали его, прислушиваясь к хриплому шелесту влажных песчинок под движущимися тяжело глыбами. Они только немного приоткрыли дверь, — слегка раздвинулись две скалы.
Ортруда и Астольф, по колено в воде, прошли в расщелину этих скал. Они очутились на воле, на узкой полосе берега у подножия гор, облитых пышным багрянцем вечерней зари. Был каменист и пустынен берег, и шумные недалеко плескались волны. Вечереющий, алый свет широкого простора буйно разлился перед Ортрудою и Астольфом, лелея голубеющую в розовых тенях даль морскую. Бодро и свежо пахло морскою солью. Далёк и тонок был лёгкий дымок парохода на резкой алости горизонта, и два-три паруса розово вздували по ветру свои далёкие, вольные груди.
Какая радость выйти из тьмы подземной в вольный мир! Какая радость к вольному ветру морскому обратить лицо! И говорить с волною, и смеяться с ветром перелётным!
В небе безмерно высоком и ясном, как первозданный храм, пылала багряная вечерняя заря, торопясь ликовать и радоваться. И от неё восторгом пустынной свободы зажглась душа Ортруды, пламенея и ликуя. Как опьяневшая вдруг от света и воли, Ортруда далеко вышла к волнам, кипящим белыми брызгами пены, и говорила:
