меняться. Укоряя израильтян, унижающих несчастных олим, ты приводила им в пример Станкевича, призывавшего российских евреев на страницах "МК": "Не уезжайте!"
Ты с болью писала о профессорах-никайонщиках, о стариках, мужественно зубрящих иврит... Я, правда, не понимал, почему этим старикам не приходило в голову оторвать филейные части от теплых совковых мест и не переместить их, равно как и остальные части тела в Святую землю лет двадцать назад. Глядишь - и работа бы поинтереснее нашлась и иврит бы дался полегче. Впрочем, а где я сам тогда был?
Одна твоя статья, чье название говорило само за себя - "Прощание с сионизмом" - произвела такое впечатление, что, по слухам, какой-то начитавшийся ее оле выбросился из окна. Ты всегда была безумно талантливой девчушкой.
Мы с тобой коллеги. По приезде, освоившись в самарийском поселении и в ешиве, я тоже начал печататься и примерно в тех же газетах, что и ты. Только я давал яростные репортажи о поселенческих демонстрациях и о разгоне их магавниками.
"Вы больше, пожалуйста, в таком оскорбительном для армии тоне не пишите!" - увещевал меня редактор, печатая мой очерк с подзаголовками "Глазами поселенца. Сокращенный вариант".
На тот момент и ты, судя по всему, уже чуток обустроилась и сменила гнев на милость по отношению к Израилю.
Встретились мы на конгрессе "Алия за единую и неделимую Эрец Исраэль". Я сдуру явился без жены, а ты, все в точности рассчитав и, зная, что я там буду, приехала с шестилетним Женькой на конгресс! Судя по одежде, с религией к тому времени ты рассталась бесповоротно.
"Дядя Гриша, - сказал он мне, хотя на тот момент я уже носил имя Цви. - Ты заходи ко мне иногда. Ты не к маме заходи, а к нам с бабушкой".
Твои волосы в тот вечер, казалось, еще щедрее обычного. Твое алое платье без рукавов и круто выше колен делало тебя просто обворожительной. Ты кого угодно могла свести с ума. И все-таки я устоял. Бы. Если бы не Женька. Мой панцирь был непробиваем для твоих чар. Но Женька его пробил.
С этого момента у меня с Юдит... Юдит... э-э-э... так с момента приезда в Израиль стала именовать себя Юля, моя жена, так вот, наши отношения с Юдит пошли вкривь и вкось. Всем она была религиозна, а вот детей заводить не хотела. "Сначала обустроимся, встанем на ноги..."
Дообустраивались мы до развода. Тебя за все это время я ни разу не видел. Пока бегали в "Мисрад мишпати", узнал, что ты вышла замуж за некоего Фурмана. Его Ави звали, да? Хотя откуда же тебе знать? Я учился, сам начал преподавать, вляпывался из шидуха в шидух, один другого безнадежнее. Ты в это время рожала детей: старшую - Мирьям и младшего - Арье.
А ты думаешь, почему я встал на дыбы, когда наших с тобой детей ты хотела назвать этими именами?
Ну потерпи, потерпи еще чуть-чуть, скоро все разъяснится. Знаешь, какое-то странное чувство было у меня. Я не ревновал. Вообще. Я был за тебя рад. Сейчас еще скажу - постараюсь без высокопарностей - вот ты живешь на еврейской земле, замужем за каким-то Гурманом, рожаешь еврейских детей - ну и слава Б-гу! А у меня, будем надеяться, тоже еще все сладится. Чай, не старик еще!
Теперь - самое поразительное. Нет, пожалуй, еще не самое, но поразительное. У меня один шидух вроде бы как начал свариваться. Девушка попалась... впрочем, неважно, что за девушка, это все осталось в отрезке времени, именуемом "жизнь-бет", нам пора переходить к жизни-гимел.
Короче, мы уже принципиально договорились о свадьбе, правда, дату еще не назначали, но проверку на неарийское происхождение уже прошли. И тут вдруг у меня возникло желание навестить тебя и незнакомого мне Фурмана.
Уроков у меня в тот день не было, адрес ваш я узнал в редакции газеты, где мы оба печатались... Решил сюрприз сделать и тебе, и Женьке, и Лии Ильиничне, и Мирьям с Арье, которых никогда не видел и которых давно любил. А что до Фурмана, так я не ощущал его своим соперником. У него жена. У меня шидух. А что что-то где-то когда-то было, так то где-то и когда-то.
Только не получилось сюрприза. Открыла плачущая Лия Ильинична и со слезами бросилась мне на шею. А в квартире дым, дым, табачный дым! Он был трезвым, этот Фурман, только глаза потухшие... Но перегаром - как от меня тогда в Кунцево.
Но, как говорит Жванецкий, у нас было. Вернее, у меня было.
После первых двух рюмок Лия Ильинична чуток успокоилась, а Фурман, наоборот, разговорился.
"Второго октября прошлого, девяносто шестого года", - сказал он, - она полетела в Москву на международный конгресс русскоязычного еврейства. Их там целая группа летела. Только она отделилась от группы - кого-то встретила. Так и осталась. Понимаете, Машка и Арье, ну и, конечно, Женька - они все трое зациклены на матери. Обожают - не то слово! Я летал в Москву, пытался уговорить. Встретился с ее фотографом - ну сука! Ему - что она есть рядом, что ее нет! А она смотрит на него глазами влюбленной кошки...
Стены в салоне, где мы пили, были не привычного в Израиле белого цвета, а выкрашены желтой краской, что, с одной стороны, делало помещение более уютным, а с другой - тусклый свет бесплафонной лампочки казался тут еще более тусклым, а стального цвета сигаретный дым еще более густым.
В общем, остался Фурман без детей. Всех, всех вытребовала ты - и Женьку и общих. В Москве их и в школу отдала. В общую. Все. Нет Израиля. И поверишь ли, Леночка, в ту ночь мне стало куда хуже, чем тогда в Москве. Как бы тебе объяснить? За годы, когда я по сто раз в день в благословениях произносил имя Вс-вышнего, выросло во мне стойкое ощущение, что весь народ наш - одна большая семья. И неважно, что голову этого Фурмана в жизни не увенчивала кипа и Лия Ильинична подает к водке закусь, купленную в олимовском магазине, так что мне остается только бормотать по-шолоховски: "После пятой не закусываю!" Все равно - семья, семья, семья!
Знаешь, когда я впервые в Израиле в автобус сел, посмотрел на лица и подумал, что все вокруг - мы - поверишь, заплакал! В голос заплакал, так что люди на еще не знакомом мне иврите стали спрашивать, что случилось.
Сейчас не
