Однако же, как ни диковинно, усталости я не ощущал. Сапоги змеиной кожи летели подо мною, а тело мое было легко, как дыханье воздуха. А затем случилось так, что, хоть и отвернул я голову свою ненадолго от суши слева от меня и от моря справа, какой-то непокой шире и превыше моих мук вынудил меня вновь обратиться к океану, ибо помстилось мне, будто обеспокоило меня воспоминанье о том, что я только что увидел, но вспомнить, что это, я не мог. Но тут же узрел то, что на меня так подействовало, хотя глаза не передали мозгу никакого сообщенья, когда в последний раз видели они прибой. Он был ближе. Он надвигался. Но не только сами волны – с ними и лонгшезы. Мотнувши головою влево, я обнаружил то, чего ожидал: горы с розовыми виллами тоже подступали – дистанция меж склонами и морем сужалась, покуда не стало казаться, что вот-вот, и лонгшезы окажутся в садах вилл, а курившие трубки – по колено в соленой воде, и волны заплещут вверх и зальют собою аккуратные зеленые лужайки, и затопят гостиные домов креветочного цвета.
Но дорога из искусственного снега все еще расстилалась предо мной – и вдруг следы прекратили лететь вперед, и меня дернуло судорогой косности и безмолвия, а небо спустилось свинцовым пологом с желтым кругом, нарисованным посредине его. И желтый этот круг снизошел с небом вместе мертвым грузом, и, ударивши по голове мне, солнце растеряло весь свой вес и все очертанья, ибо растаяло и, ручейками стекши мне по лицу и плечам, мягким лепестком пламени, словно плюха меда, застыло в складке моего рукава.
И вот уже снова раздался клич попугаев: «Аминь! Аминь! Аминь!» – и страницы Второзакония спорхнули на лицо мне, и я, опустив лампу, расплылся в сон безмятежной красоты, а белые простыни постели моей, прохладные, как вода, колыхались вокруг моих членов и вздыхали: «Твое путешествие окончено – так заведи ж часы… так заведи часы… так заведи часы…» – и неизреченно счастливый оттого, что более не бодрствую крепко, повернулся я в великой постели на другой бок, и сна мне стало и в том, и в другом глазу вдоволь.
Первая публикация в исправленном виде: «Peake's Progress», «Аллен Лейн», Лондон, 1978
Быть может, все потому, что у меня чердак протекает, поскольку я неисправимый романтик. Мне до сих пор не дают покоя «Копи царя Соломона». У меня в памяти перемешались «Коралловый остров» и «Баллады голубой воды».[7] В восторге воспоминаний лежат, перепутавшись, «Остров сокровищ» и «Вперед, на Запад!». Бен Ганн и Эймос Ли,[8] Ахав и Крузо – они по-прежнему со мною в мешанине папоротников и пальм.
Да, пальмы – потому что меня всегда манили к себе тропики. Те тропики, что отыскиваешь между толстых картонных крышек переплета в книжках историй с загнутыми уголками захватанных пальцами страниц. Тропики, каких хочешь, а не какие они есть.
Но я никогда не был ни благоразумен, ни достаточно честен или храбр, чтобы признать, что весь этот мир радужной окраски так же фальшив, как паричок морковного цвета. Но я уж таков, и именно поэтому совершил этот бунтарский жест, издал этот вопль против машинного века – что повлекло за собой причудливую череду последствий.
Все началось однажды утром на острове Сарк. В тот день витало что-то в воздухе – пряное благоухающее что-то, само по себе почти тропическое, хотя небеса мне свидетели – от меня до островов пряностей, колибри и черепах пролегали тысячи миль. Но я вдыхал глубоко – и я томился. Томился. По чему? Сначала этого я не знал, но понимал: наверняка по чему-то такому, что было у меня в детстве. По символу, видать.
Пока все это у меня внутри происходило, я поймал себя на том, что расхаживаю взад-вперед по ершистой лужайке перед нашим домом; когда же остановился, перед глазами у меня все расплылось, и я увидел долгие пляжи Сакроты и мятущиеся головы пальм… и тут взор мой прояснился – я снова был на Сарке и вперялся в середину газона, на котором росла лишь шершавая трава.
Тогда-то я и понял, чего хочу. Я желал свою собственную пальму – настоящую живую пальму, чтобы стояла она гордо и прямо перед окнами моего дома, а ветви ее трепетали в мягком воздухе. Вот чего мне хотелось.
– Что ты делаешь, Джон?
То был голос моей жены, донесшийся с крыльца.
– В чем дело? Призрака увидал?
– А, да нет, ничего, – ответил я. (И тогда, и до сих пор я лгу по привычке.)
– Ну а по мне, так ты на вид словно спятил, – сказала моя жена. – Иди кофе пить.
Теперь уже замысел обзавестись собственной пальмой вспыхнул яростным пламенем, яростнее некуда.
– А на Гернси нет какого-нибудь знаменитого питомника, дорогая?
– Какого еще питомника? – ответила жена. – Незачем ехать на Гернси.
– Питомника для деревьев и всякого, – сказал я.
– Есть «Чудо-Садовод», если ты про это, – сказала моя жена. – Он знаменитый. Но иди уже кофе пить. Остывает же!
Надеясь, что за мной не наблюдают, я перелистнул страницы телефонной книги Гернси. Обнаружил имя ботанического джентльмена, в чьих пышных питомниках некогда мне показывали, чего могут добиться чудо-садоводы, если постараются.
Поднявши взгляд от страниц, я заметил, что жена моя не обращает на меня ни малейшего внимания. Не уверен, что мне было это по нраву, но такого я и хотел. Либо одно, либо другое.
Украдкой я снял телефонную трубку. Голос телефонного узла Сарка спросил, чего мне угодно.
– Мне угодно гернсийский номер, – сказал я.
– А, – отозвался голос. – Полагаю, вам известно, что «Веселая вдова» в четверг делает обратный рейс.
– Кому ты звонишь? – спросила жена.
– Мало того, – добавил телефонный узел, – корову забивают. Стоило, мне кажется, вам сообщить.
– Мне нужен Гернси-1010.
– Ты кому звонишь? – спросила жена.
– Ш-ш… ш-ш… – сказал я.
Планы мои уже шли насмарку. Мне хотелось, чтобы все выглядело вполне броско, но вести о «Веселой вдове» и убое коровы лишили то, что я делаю, крахмальности.
Не знаю, почему, но в тот день я вспоминал, как на меня – давным-давно – действовал «Коралловый остров», в той комнатке, где я его читал, сидя у окна в правой стене, я помню. По-моему, дело происходило в каком-то приморском городке – может, в Уэймэте, но это я уже забыл. И все утро от меня не отступало идеально припоминаемое ощущение тропического возбужденья в той прибрежной комнатке. И тогда я подумал… но я расскажу вам, что сделал, это будет проще.
И тут до меня донесся голос – голос того Чудо-Садовода.
– Алло.
– Алло, – сказал я и затем очень громким командирскими голосом, весьма предпочитаемым теми, кто смертельно боится того, что делает: – Я хочу пальму. Да, пальму. Незамедлительно, будьте добры.
