словах он сделал небольшой акцент, – если не исцелившимся. Он должен был являться на осмотр к нам каждые пол года. Но ни разу не появился.
– Как думаете, он вас помнит?
– Нет. Совершенно ясно, что он вновь погрузился в то же… э-э… состояние, в каком поступил к нам, в тот неведомый мир, где он провел юность среди себе подобных, но о котором ни он сам не смог ничего рассказать, ни нам не удалось разузнать ничего определенного.
Они остановились под навесом, прислонившись к стене курительной комнаты, поскольку туман теперь сменился дождем. Мысли и чувства О’Мэлли пришли в полное смятение. Ему с огромным усилием удавалось держать себя в руках.
– Значит, вы считаете, – спросил он с видимым спокойствием, – что мы с этим человеком одного племени?
– Я сказал «сходного». Полагаю…
Но О’Мэлли не дал доктору договорить:
– Значит, вы придумали поселить нас вместе в одной каюте, чтобы снова поместить его… нет, нас обоих себе под микроскоп?
– Научный интерес в этом случае очень силен, – осторожно начал отвечать доктор Шталь. – Но еще не поздно отказаться. Я предлагаю вам место у себя в просторной каюте на верхней палубе. И прошу у вас прощения.
Хотя сила воображения ирландца была велика, услышанное смутило его, повергнув едва ли не в ступор. Он прекрасно видел, к чему вел Шталь и что впереди лежали новые откровения. Новость постепенно открывалась во всем величии, которое завораживало и лишало дара речи. Получалось, что его стремление к «первобытности» коренилось куда глубже, чем представлялось ему в самых смелых грезах. И если бы он не оборвал Шталя, тот развернул бы ему свое квазинаучное объяснение. Эти речи о «возврате к человечеству нерастраченной силы мифологических ценностей» просто сразили наповал. Доктор попал в точку. За этим красивым выражением крылась гениально распознанная истина. И она подрывала сам фундамент его личности, душевного здоровья, всей его жизни – всего существования в современном мире.
– Я прощаю вам, доктор Шталь, – услышал он свой спокойный голос, когда они стояли, почти касаясь друг друга плечами в темном простенке, – ведь, собственно, прощать и нечего. Черты этих Urmenschen, описанные вами, меня сильно привлекают. А ваши слова только снабдили мое воображение рекомендательным письмом к собственному рассудку. Они подрывают самые основы моей жизни и существования. Однако вы тут не виноваты…
Он знал, что слова, исходившие из его уст, были порывисты, бессвязны, но лучших он отыскать не мог. Больше всего ему хотелось теперь скрыть нараставший в душе восторг.
– Благодарю вас, – просто сказал Шталь, хотя его замешательство еще не прошло. – Я… чувствовал, что обязан объясниться и… э-э… признаться вам.
– Вы хотели предостеречь меня?
– Скорее предупредить. И повторяю – будьте осторожны! Я приглашаю вас разделить со мной каюту до конца путешествия и призываю принять мое предложение.
Оно явно шло от сердца, хотя ученый внутри доктора наполовину рассчитывал на то, что ирландец откажется.
– Вы думаете, мне угрожает опасность?
– Не физического свойства. Этот человек безвреден и кроток во всех смыслах.
– И всё же опасность существует, по вашему мнению? – настаивал О’Мэлли.
– Существует…
– Что его влияние сделает меня также Urmensch?
– Что он сможет… забрать вас, – последовал после короткой паузы странный ответ.
И вновь эти слова пронзили наполовину испуганную, наполовину ликующую душу О’Мэлли насквозь.
– Вы действительно так считаете? – снова спросил он, – То есть как врач и ученый?
И Шталь отвечал со всей серьезностью и даже торжественностью:
– Я хочу сказать, что вы обладаете тем свойством, которое делает близость этого «существа» опасной для вас, короче говоря, он может забрать вас… э-э… с собой.
– То есть обратить в свою веру?
– Захватить всецело.
Они двинули дальше по палубе и шагали несколько минут молча, но чувства ирландца, возбужденные длительными недомолвками приятеля, теперь бурлили, и он не мог их долее сдерживать.
– Давайте определимся! – воскликнул он, возможно излишне горячась. – Вы хотите сказать, что я могу потерять рассудок?
– Не в обычном смысле слова, – последовал без промедления спокойный ответ, – но с вами может произойти нечто… чему наука не имеет определения и против чего медицина окажется бессильна…
Тут у О’Мэлли вырвался самый важный для него вопрос, прежде чем он успел подумать, осмотрительно ли его задавать:
– Так кто же он на самом деле, этот человек, это «существо», «возврат к прошлому» или «пережиток», как вы его называете, из-за которого вы страшитесь за мою безопасность? Скажите мне, кто же он такой!
К этому времени они как раз подошли к каюте судового врача, и Шталь, толкнув дверь, пригласил ирландца войти внутрь. Усевшись на диване, он предложил гостю сесть в кресло напротив.
Предрассудок лежит вне пределов разума, как и откровение.
Старинная пословица
О’Мэлли понимал, что подвел доктора к необходимости признаться в убеждениях, которых ему было даже неловко придерживаться, к которым его подтолкнул необычный жизненный опыт, хотя вся научная подготовка побуждала сурово от них отречься. Понимал он и то, что Шталь на протяжении всего разговора внимательно наблюдал за его реакцией.
– Он вовсе не человек, – почти шепотом продолжил доктор, и такая манера еще сильнее подчеркнула серьезность питаемого им убеждения, – в том смысле, в каком обычно употребляется этот термин. Его внутренняя сущность, как и само тело, сформирована не вполне по-человечески. Он – Космическое Существо, непосредственное выражение жизни космоса. Кусочек, небольшой фрагмент Мировой Души и в этом смысле пережиток, отражение ее юности.
При этих совершенно неожиданных словах в сердце ирландца поднялась непонятная волна, грозившая разорвать его. Радость ли то была или ужас или странная смесь того и другого вместе, он не понимал. Будто вот-вот он наконец услышит – причем из уст человека науки, а вовсе не такого же мечтателя, каким был сам, – нечто, прольющее наконец свет на то, как устроен мир, он сам и все его безумные стремления. Он и жаждал, и страшился этого. Втайне он всегда был уверен, невзирая на все усилия современного образования и манеры жизни, что Земля – разумное, живое Существо, обладающее сознанием. И пусть он не осмеливался признаться в этом даже самому себе, убеждение было инстинктивно и неистребимо.
Он всегда грезил о Земле как о живом организме, матери человечества и, питая любовь к Природе, находился в той близости к ней, которую прочие люди давно позабыли или презрели. Теперь же речи Шталя о Космических Существах как фрагментах Мировой Души, «отражении ее юности» прозвучали как громогласная команда его душе раскрыться навстречу, перестав таиться.
О’Мэлли закусил губу и ущипнул себя,
