не сходится.
– Вы-то сами! – удивился Дорнье. – Вы тоже вспомнили! Хотя… – Он на мгновение замялся. – Пожалуй, да. Для вас декогеренция произошла в другом состоянии, вы и не должны помнить.
– Какая, к чертям, декогеренция? – воскликнул Дидро. Голова у него разболелась так сильно, что воспоминания, если они и начали проявляться, скукожились и спрятались в подсознании. Боль проталкивала воспоминания вглубь, откуда их потом – когда-нибудь ведь боль закончится! – ни за что не достать.
Перед его глазами, которые, как ему казалось, существовали отдельно от тела, появилась таблетка, лежавшая на чьей-то ладони, а в правую руку кто-то вложил стакан.
– Какая, к чертям, декогеренция? – повторил Дидро, отстранив руку Марго, все еще державшую стакан, наполовину наполненный… или наполовину пустой… неважно. – Вы можете говорить без физических терминов?
– Может, – вместо Дорнье ответил Мельяр. – И я могу. И вы. И Марго. Достаточно говорить в терминах не физики, а морали.
– Ах, оставьте! – теперь уже вышел из себя Дорнье. – Послушайте!
– Нет, это вы послушайте! Вы со своим экспериментом закуклились в квантовой магии и не видите дальше собственного носа!
– Дальше вашего носа!
– Поль! – вскричала Марго и, обернувшись к Мельяру, вскричала еще раз: – Марк!
– Я говорил, что это плохо кончится, – буркнул Мельяр. – Мы в разных фазах! Воспоминания не синхронизованы! И ни у кого даже мысли о Христе! Вы, комиссар, – Мельяр ткнул пальцем в грудь Дидро, – спрашиваете о мотиве! Поймите, наконец: бессмысленно говорить о мотивах, поскольку убивать – нормально!
– Нормально? – только и смог выговорить Дидро, ощущавший, как палец Мельяра, коснувшись его груди, проделал в ней дыру до самого сердца, и оттуда толчками полилась кровь. Он с ужасом посмотрел вниз и увидел белую рубашку, которую надел сегодня утром, выходя из дома, и ни разу не поменял вопреки привычке после полудня менять рубашки, заботливо подготовленные Марго и сложенные стопкой на второй полке левого отделения его шкафа в спальной комнате.
– Вы позволите мне досказать? – с холодной вежливостью спросил Дорнье. – Иначе процесс…
– Ничего не будет с вашим процессом! – закричал Мельяр, окончательно выйдя из себя. Он теперь стоял, раскинув руки, будто действительно изображал сына Божия на кресте, но походил тем не менее на огородное пугало. – Декогеренция произошла по вашей вине! Ваш эксперимент разрушил суперпозицию! Обратного хода нет, и, если сейчас здесь не будет совершено убийство, я очень удивлюсь!
– Ах, оставьте! – отмахнулся Дорнье. – Своими пассами вы доведете комиссара до второго инфаркта, и это будет…
– Да! Будет!
– Замолчите, Мельяр! – Марго не сумела удержать Дорнье, а Дидро, прислушиваясь к своим ощущениям, упустил возможность подставить Дорнье подножку. Физик размахнулся, подумав в этот момент о том, что никогда прежде не бил человека по лицу, тем более – себя, тем более – во имя спасения того, что, как он был убежден, спасать было не нужно. Получив неловкий удар по скуле, Мельяр прекратил вопить и кулем упал в кресло.
Дорнье потер ладонью о ладонь, повернулся к Марго, поймал ее улыбку и обратился, наконец, к комиссару:
– Простите… Я продолжу, хорошо?
Дидро промолчал. Он вспомнил. Он много чего вспомнил. Странное. Но, наверно, совсем не то, о чем говорил физик.
– Декогеренция, – повторил он.
– Да, – кивнул Дорнье, – это так называется. Мир находился в суперпозиции, в запутанном квантовом состоянии, и продолжал бы в нем находиться, если бы не наши эксперименты по квантовой магии. Наблюдение ненаблюдаемого. По сути…
– Ладно… – прервал он себя, – давайте я закончу с пещерой, потом будет проще понять.
Дидро старался не замечать, как Марго висела на шее у физика, которого два часа назад и знать не знала, но с которым была, по ее словам, знакома много лет. Ему хотелось взять сестру за руку и выставить из комнаты, чтобы не мешала, но сил он в себе не ощущал никаких. Сердце успокоилось, боль в затылке спряталась – ну и хорошо.
И никакого мотива. Какой мотив у бреда?
– Я смотрел в зеркало, – сказал Дорнье, то ли продолжив рассказ с той точки, на которой остановился, то ли перескочив совсем к другому эпизоду, – и в памяти обрывки укладывались друг на друга, будто тяжелые тюки на складе. Я вспомнил, как обошел труп, вспомнил, в каком порядке лежали в пещере вещи, которые я же сам внес утром и разложил так, чтобы точно знать где что лежит. Я не собирался прикасаться к трупу, я не собирался оставаться в пещере на все двадцать суток, почему-то я знал, что меня сменит… то есть я же и сменю. Услышал снаружи глухие звуки и, подойдя к стене, нащупал звуковую щель, я прекрасно помнил, где она расположена. Я прокричал, подражая Тарзану. Орать можно было что угодно, лишь бы в нужной последовательности. А потом… Ужасно захотелось спать, будто попытки вспомнить забрали у меня все силы. Я готов был тут же, в ванной, разлечься за влажных плитках пола, но заставил себя добраться до постели. Так и не помылся, но подумал об этом, уже засыпая.
Во сне мысли и воспоминания пришли во взаимно однозначное соответствие, утром я сел за компьютер и написал план статьи о связи экспериментов по бесконтактным наблюдениям с декогеренцией сложных квантовых систем, находящихся в состоянии суперпозиции. Это было как озарение.
И еще я знал: в памяти у меня есть много такого, что я не могу и, может, никогда не смогу вспомнить. Я был уверен, что память хранит иную мою жизнь, иное состояние, такое же реальное, как мое сегодняшнее. Я понимал – интуиция, не больше! – что все выверты памяти связаны с моим участием в эксперименте. Я и раньше много думал о роли наблюдателя в квантовых процессах – покажите мне физика, занимающегося квантовой механикой, который об этом не думал бы. Впрочем, многим достаточно того, что формулы работают, а о глубинном смысле задумываться и времени нет, и желания…
В тот день я опоздал на работу. Вальтер Штольц, мой помощник в лаборатории, звонил мне на мобильный, они там решили, что я попал в аварию, голос у него был взволнованный и немного испуганный, он спрашивал, что делать: подождать или начать без меня. «Начинайте, – сказал я, – буду через полчаса». По дороге думал, сказать ли
