Ознакомительная версия.
– С юным Косгроувом пришлось расстаться, как и с остальными бродяжками, которые за тобой увязались, – говорит Кейт Чайльдс.
Пламя свечи чуть вздрагивает. Американский акцент сменился четким, аристократическим английским выговором, почти как у моей мамы.
– Ты в Слейд-хаус попала по нашему приглашению. Меня зовут Нора, а это мой брат, Иона.
Хочу спросить, что она имеет в виду и почему это «с Косгроувом пришлось расстаться», но даже губами шевельнуть не могу.
– Он умер. Без мучений. Не горюй, он тебя все равно не любил. Вот уже несколько недель, включая сегодняшнее представление, он служил куклой чревовещателя, а роль самого чревовещателя исполнял мой брат. Он-то и изобретал все эти сладкие россказни, которые ты так хотела услышать.
Пытаюсь сказать Норе, что она сумасшедшая, что я знаю – Тодд меня любит.
– Да объясни ты ей, – раздраженно говорит она мельбурнскому Майку, точнее, Ионе, – а то вкуса никакого не останется, одна труха и сахарин.
Иона – если его на самом деле так зовут – с усмешкой глядит на меня.
– Чистая правда, голубушка. Каждое слово, – произносит он без малейшего признака австралийского акцента, с благородными интонациями воспитанника эксклюзивной частной школы. – Поверь мне, уж я-то в мыслях Тодда Косгроува побывал. Салли Тиммс вызывала в нем такие же нежные чувства, как банка прогорклого жира, забытая в холодильнике.
«Неправда! Все ты врешь! Он меня поцеловал! Он меня спасти хотел!»
– Что ж, придется облечь сказанное в хрюканье, понятное даже самой тупой свинье. Все, что случилось в пабе и по дороге к апертуре в проулке Слейд, произошло по-настоящему. Этот чердак – тоже настоящий. И вот эти наши тела – настоящие. А вот между железной дверцей и чердаком находится оризон – трехмерная, реалистичная декорация, проецируемая моей гениальной сестрицей вот в эту самую временнýю лакуну. – Иона постукивает по доскам пола. – Видение, созданное по тщательно разработанному сценарию. Я там тоже присутствовал – духом, если так можно выразиться, двигал тело Тодда, подсказывал ему слова. А все остальное – люди, с которыми ты встречалась, комнаты, по которым ходила, еда, которую пробовала, – все это было локальной реальностью, созданной моей сестрицей. И даже ваша с Тоддом дерзкая попытка бегства была всего лишь частью созданного нами лабиринта для подопытных мышей. Оризон в оризоне. Суборизон. Кстати, надо бы для него получше название придумать. Я бы тебя попросил, только ты вот-вот умрешь.
Я упрямо отказываюсь принимать его слова на веру: «Врешь ты все, это просто кислотный бэд».
– Ничего подобного, – удовлетворенно произносит Иона. – Ты на самом деле умираешь. Мускулатура-то не работает, дыхательная система отказала. Или, по-твоему, это тоже кислотный бэд?
Я с ужасом понимаю, что он прав. Воздух в легкие не поступает. Не могу ни вздохнуть, ни упасть, вообще ничего не могу, просто стою на коленях и медленно задыхаюсь. Близнецов я больше не интересую.
– Ах, сестрица, не могу выразить свое восхищение – слов не хватает, – говорит Иона.
– У тебя слов не хватает? Да ты сто лет не затыкался! – возражает Нора.
– За твой оризон впору Оскара вручать. Несравненный шедевр кубизма… или постмодернизма. Сплошной восторг!
– Да-да, мы оба гениальны… Вот только полицейский… Ты заметил, что его остаточной оболочке хватило сил поговорить с нашей гостьей? Да еще и апертура сама собой возникла – открытая! Девчонка едва не сбежала.
– Но ведь не сбежала же! А все потому, что Купидон ее прочно заарканил. Согласись, сыграть Тодда Косгроува было гораздо труднее, чем Хлою Четвинд. Детектив Тугодум кусок сырой печенки отымел бы без долгих разговоров, а Хрюше настоящую любовь подавай, с ухаживаниями по всем правилам.
Обидные слова сейчас не ранят – меня больше волнует, как долго можно прожить без кислорода. Три минуты?
Нора Грэйер поворачивает голову, как лампочку, вкручиваемую в патрон.
– Братец, ты, как обычно, упускаешь главное. С каждым Днем открытых дверей отклонения усиливаются.
Иона разминает тонкие паучьи пальцы:
– А ты, сестрица, как обычно, чрезмерно подозрительна. Ужин в очередной раз подан вовремя и без заминки. Наш операнд в очередной раз заряжен на полный цикл. А истеришь ты потому, что слишком много времени в Голливуде провела, насмотрелась на волосатые задницы актеришек в зеркальных потолках.
– Братец, не смей со мной разговаривать в таком тоне, – злобно шипит Нора.
– А что будет? Ты без предупреждения смотаешься в Анды, чтобы поразмыслить там о смысле метажизни? Так поезжай немедленно, поправь здоровье. Вселись в какого-нибудь чилийского крестьянина. Или в альпаку. После ужина я тебя сам в аэропорт отвезу. А потом вернешься, куда тебе деваться-то? Операнд важнее любого из нас, детка.
– Операнду уже шестьдесят лет. То, что мы отрезаны от Пути Мрака…
– Позволяет избежать нежелательного внимания тех немногих, кто способен нам помешать. Мы – полубоги, мы ни от кого не зависим. Так что давай не будем ничего менять.
– Мы целиком и полностью зависим от дурацкой пантомимы, которую приходится устраивать раз в девять лет, – ехидно замечает Нора и с отвращением оглядывает себя. – Мы целиком и полностью зависим от исходных тел, которые удерживают наши души в мире. Мы целиком и полностью зависим от случая, надеемся лишь на удачу, на то, что все пройдет благополучно.
Я по-прежнему не дышу. Череп как будто скукоживается. В сознании отчаянно бьется одно-единственное слово: «Помогите!»
– Может быть, все-таки приступим к ужину? – спрашивает Иона. – Или ты из вредности решила операнд уничтожить?
Голова раскалывается от боли, тело жаждет воздуха. «Я задыхаюсь… помогите!»
Нора сопит, как избалованный подросток, и неохотно кивает. Руки близнецов выписывают какие-то узоры, оставляя в темном воздухе мимолетные царапины. Близнецы шевелят губами, шепот становится все громче и громче, и над свечой возникает нечто осязаемое, медленно, клетка за клеткой, превращаясь в мясистую медузу, пронизанную багряными сполохами. Завораживающее зрелище напоминает сцену из ужастика про инопланетян. Из медузы вырастают щупальца, из них тянутся щупальца потоньше, некоторые подбираются ко мне, одно зависает в дюйме перед глазами – крошечное отверстие на кончике шлепает, как губы аквариумной рыбки, – а потом, извиваясь, влезает мне в левую ноздрю. К счастью, я не ощущаю ни его, ни остальных, которые забираются мне в рот, в правую ноздрю и в уши, а потом лоб сверлом пронзает внезапная боль. В зеркале напротив из глазных отверстий маски выползает какая-то сверкающая масса и собирается прозрачной каплей у меня перед глазами. В капле снует миниатюрный сияющий планктон. Очевидно, душа все-таки существует.
Моя душа – самая прекрасная на свете.
Близнецы Грэйеры склоняются ко мне с обеих сторон.
«Не смейте! Это мое! Не троньте! Прекратите…»
Они вытягивают губы, словно вот-вот засвистят.
«Помогите Фрейя Фрейя кто-нибудь помогите мне…»
Близнецы делают вдох, капля-душа вытягивается в овал.
«Ктонибудькогданибудьвасостановитвызаэтопоплатитесь…»
Душа разделяется надвое. Нора вдыхает одну половинку, Иона – другую.
Лица у них такие же, как у Пирса в ту ночь в Малверне.
…все кончено. Близнецы снова сидят как сидели.
Штука со щупальцами исчезла. Сияющая капля исчезла.
Грэйеры неподвижны, как изваяния. И пламя свечи тоже неподвижно. В зеркале маска Мисс Пигги шлепается на пол.
Я отключилась и задремала. Мне приснилось, что я передумала идти на сегодняшнюю встречу с Фредом Пинком. Шла по промозглому парку и на полпути решила вернуться. Потом какой-то бегун в оранжево-черном костюме брызнул мне в лицо аэрозолем из противоастматического ингалятора. А потом я увидела Тома Круза – он катил инвалидную коляску, в которой сидела женщина с надвинутым на лицо капюшоном плаща. «Взгляни, не стесняйся!» – предложил мне Том Круз. Я приподняла капюшон, и оказалось, что женщина – это я. Потом мы свернули на узенькую улочку, и кто-то сказал: «Войско содержишь годы, а все – ради одного дня». А потом откуда-то возник черный монолит, как в «Космической одиссее 2001 года», и как только он раскрылся, я услышала голос Салли: «Ну просыпайся же!» – и очнулась. Вот и сижу, одна, в комнате на втором этаже паба «Лиса и гончие». Как и договаривались. В последний раз я была здесь в 1997 году. С тех пор паб обветшал: столы выщербленные, стулья расшатанные, обои выцветшие и ободранные, а ковер цвета засохшей блевотины. Передо мной стоит захватанный стакан томатного сока – кровавая жижа, будто зазевавшийся зверек, раздавленный автомобильными колесами. Видно, что паб на последнем издыхании, доживает свой век. Внизу, у барной стойки, всего шесть посетителей, причем один из них – собака-поводырь. Между прочим, субботний вечер. Единственное напоминание о пьяном разгуле – покоцанная эмалированная табличка с рекламой «Гиннеса», привинченная к стене над заложенным камином: лепрекон играет на скрипочке пляшущему тукану. Может быть, девять лет назад лепрекон видел Салли. Может быть, она его тоже видела. Девять лет назад все шестеро пропавших здесь собрались. Очевидцы их запомнили, только никто не мог точно сказать, за каким столом они сидели.
Ознакомительная версия.
