свалку, — сказала она. — и пошла пешком совсем в другую сторону.
Мы часто играли с ней в шахматы, и мне редко удавалось выиграть. Мы ложились на диван, расставляли фигуры и закуривали по папиросе с анашой. Играли не торопясь, иногда по полдня одну партию, и, если кто-то один засыпал за игрой, другой не будил его. Бывало, что после выкуренной папиросы, закрыв глаза, я обдумывал ход, а потом наблюдал, как фигура, которой я собирался пойти, сама перебирается на нужную клетку. Это никого не удивляло. Наоборот. Один раз, когда я случайно подставил ей слона, она обратилась не ко мне, а к шахматной фигуре.
— Уйди, — сказала она слону. — Моя королева, — так она называла ферзя, — на этот раз прощает тебя. — И слон вернулся на свое место.
После суетной московской жизни эта неделя показалась мне годом, проведенным на необитаемом острове. В душе я совершенно безболезненно расстался с "поездом, идущим на богатую свалку", и вскоре понял, что разруха, царящая в доме, и не разруха вовсе, а среда обитания хозяйки квартиры, очень удобная для такого образа жизни. Так кочевник-бедуин проводит свою жизнь в седле, привыкнув к дневной жаре и ночному холоду пустыни. Так обыватель окружает свою жизнь доступным ему уютом. Так же и здесь квартира представляла собой нечто среднее между самодвижущимся жилищем бедуина и застывшим гнездышком обывателя.
Я довольно быстро привязался к хозяйке квартиры, но через неделю она сказала мне:
— Уходи. Я начинаю привыкать к тебе, и это заставляет меня думать о той, старой жизни. Ты все равно когда-нибудь уйдешь. Лучше, если это произойдет сейчас.
Я согласился с ней и хотел было уйти сразу, но она остановила меня, сказав, что на прощание хочет что-то показать мне.
— Ты не бойся, — сказала она, — это недолго. Я покажу тебе дорогу, по которой иду. Куда она ведет, я не знаю, но это намного интереснее, чем всю жизнь зарабатывать маленькую пенсию на лекарства.
Она усадила меня на диван, вышла из комнаты и вскоре вернулась со шприцем. Я ни о чем не спрашивал её, поскольку сам обо всем догадался.
Она очень профессионально сделала мне укол в вену, и, открыв глаза, я увидел совершенно другую комнату. Казалось бы, меня окружали те же вещи, но выглядели они иначе. До сих пор они были обращены ко мне одной своей стороной, а теперь я получил возможность видеть их сразу со всех, объемно. Кто не испытал этого, не поймет, как красив сломанный стул с продавленным сиденьем в развернутом виде, когда он обращен к тебе всеми своими плоскостями.
— А теперь закрой глаза, — сказала она, — и иди за мной.
Больше всего меня поразило то, что я видел её и с закрытыми глазами, причем видел отчетливо каждую клеточку её тела, видел её спокойное красивое лицо и не узнавал этого лица. От привычного оно отличалось примерно так же, как на ощупь воздух отличается от батиста. Она смотрела прямо перед собой, а я видел её анфас и оба профиля.
— Вот эта дорога, — сказала она, указывая вперед в ультрамариновую бесконечность. — Здесь дороги не уходят, как на земле, за горизонт, поэтому я вижу её всю, до самого конца. А вон и твоя дорога, — сказала она.
— Где? — ничего не видя, спросил я.
— Дорога всегда начинается там, где ты стоишь, — ответила она, и я вдруг понял, что мы находимся в одном из уголков Вселенной и под ногами у нас струится уходящая во все стороны гладь.
Вечером этого дня я ушел от нее. Она объяснила, как доехать до пансионата, и я почти сутки добирался до Севана, но тебя там уже не застал.
С тех пор я много раз пытался оказаться в том месте, где мы с ней побывали, но безрезультатно. Похоже, я крепко привязан к земле, хотя и не чувствую этой привязанности.
На этом моя история кончается. Для чего я рассказал её тебе? Я хочу, чтобы в том, что произошло, ты увидела не только мою «слабость», "беспринципность" и "злой умысел".
Дописывая последнюю строчку, Антон подмигнул листу бумаги, затем залихватски расписался и швырнул ручку в кейс.
Закончил писать он в шестом часу. Сложив письмо вчетверо, Антон оделся и, немного прихрамывая, вышел на улицу. Опустив письмо в почтовый ящик, он вспомнил, что на корабле будут праздновать день рождения, и вернулся за шампанским. Затем Антон отправился на вокзал, выпил там чашку плохо сваренного кофе, после чего взял такси и доехал до пристани. До встречи с Ниночкой оставалось около получаса. Жара уже начала спадать, но солнце так раскалило камни, что до ночи о прохладе нечего было и мечтать. Антон маялся в своем мятом, грязном костюме, ловил на себе недоумевающие, а иногда неприязненные взгляды и про себя чертыхался, жалея, что согласился на эту дурацкую прогулку по морю. В конце концов он подошел к киоску, где в розлив торговали коньяком и портвейном, взял сто граммов безбожно разбавленного коньяка в большом граненом стакане и устроился под старым, в два обхвата, платаном. Отсюда ему была видна вся пристань, и, попивая коньяк мелкими глотками, он принялся разглядывать праздношатающихся курортников и местных то ли искателей приключений, то ли мелких мафиози, работающих больше за право называться таковыми, чем за деньги.
От коньяка Антону сделалось ещё хуже. Пот стекал у него между лопатками и по лицу, и Антон часто вытирал лоб и щеки рукавом или полой некогда белого смокинга.
Наконец на набережной появилась Ниночка в белых джинсах и такой же белой блузке. И тут же откуда-то из кустов выскочил молодой человек в джинсах и майке, на которой по-английски было написано: "Привет участникам Лондонской конференции по проблемам экологии". Он подошел к Ниночке одновременно с двумя такими же загорелыми молодыми людьми, закурил и сразу начал что-то рассказывать, в основном пользуясь жестами.
Антон стоял в своем укрытии и решал, присоединяться ему к компании или нет. Ему не понравились Ниночкины друзья. Эти молодые люди были из тех, что в Москве зиму проводят в подъездах в бесконечных пустых разговорах, а летом — у тех же подъездов, на старушечьих лавочках, под неумелое бренчание гитары. Говорить с ними можно было только о «телках» и «шмотках», к тому же только на понятном им языке. Всякое отклонение от данной темы встречало либо абсолютное неприятие, либо равнодушие. Поцыкивая сквозь зубы, они выслушивали говорившего, но при этом зевали, почесывались и вертели головами, а затем, будто и не было ничего сказано, возвращались к своим
