Единственный другой самолёт, у которого есть пандус — это Лазарет, где работает Риса. Так что выбор у неё в плане доступности помещений невелик, и поэтому она предпочитает по большей части находиться снаружи — если жара не слишком допекает.
Каждый вечер в пять часов Риса ожидает Коннора под крылом бомбардировщика «Стелс», который все называют «Тихой Сапой». И каждый вечер Коннор опаздывает.
Мощные крылья бомбардировщика отбрасывают густую тень, а его оболочка, призванная сделать его незаметным для радаров, буквально высасывает жар из воздуха. Это самое прохладное место на всём Кладбище.
Наконец, Риса видит приближающегося Коннора — его легко отличить по голубой камуфляжной форме — больше ни у кого из обитателей Кладбища такой нет.
— Я уже думала, что ты не придёшь, — говорит Риса, когда Коннор входит под тенистое крыло Тихой Сапы.
— Мне нужно было пронаблюдать за разборкой двигателя.
— М-да, — отвечает Риса с усмешкой. — Разве не все парни оправдываются тем же самым?..
Груз забот давит на Коннора, избавиться от них он не может даже в обществе Рисы. Он говорит, что только в те минуты, когда они вместе, он чувствует себя нормальным человеком, но на самом деле Коннор никогда до конца не расслабляется. Собственно, Риса с самой их первой встречи ни разу не видела, чтобы он хоть на минуту расслабился. Даже то, что в большом мире о них ходят красивые легенды, не спасает положения. История Коннора и Рисы уже пустила глубокие корни в современном фольклоре, ибо что может быть романтичнее, чем любовь двоих отверженных? Они — Бонни и Клайд новой эры, и их имена кричат с футболок и ярких наклеек на бамперах автомобилей.
И вся эта шумиха — лишь из-за того, что они пережили взрыв в заготовительном лагере «Весёлый Дровосек», лишь из-за того, что Коннору невиданно повезло: он оказался первым расплётом, вышедшим из «живодёрни» одним куском. Конечно, широкая публика считает Коннора погибшим, а Рису пропавшей без вести — как полагают, она либо умерла от травм, либо скрывается где-то в резервации, дружественно настроенной к беглым расплётам — если таковые резервации ещё существуют. Интересно, размышляет Риса, а не пришёл бы конец всем этим романтичным сказкам о ней, если бы эта самая публика узнала, что она торчит здесь, в пустыне Аризоны, пропылённая и обожжённая солнцем?
Под брюхом Тихой Сапы веет лёгкий бриз и бросает в глаза Рисы очередную порцию пыли, как будто той, что уже есть, мало. Девушка моргает, чтобы избавиться от помехи.
— Готова? — спрашивает Коннор.
— Всегда готова.
Тогда парень опускается на колени перед креслом Рисы и начинает массировать её бесчувственные ноги, пытаясь улучшить циркуляцию крови. Этот физический контакт — часть их ежедневного ритуала. Сугубо медицинский, он в то же время необыкновенно интимен. Однако сегодня мысли Коннора блуждают где-то в другом месте.
— Что-то беспокоит тебя больше, чем обычно, — молвит Риса. Это утверждение, не вопрос. — Колись.
Коннор вздыхает, поднимает на неё глаза и задаёт вопрос вопросов:
— Почему мы здесь, Риса?
Она задумывается.
— Ты в каком смысле спрашиваешь? В философском — мол, для чего мы, человеки, живём на Земле, или чисто почему мы занимаемся массажем здесь, где нас могут видеть все кому не лень?
— Да пусть видят, — говорит он. — Мне без разницы.
И ему это действительно безразлично, потому что личная жизнь на Кладбище, можно сказать, отсутствует как понятие. Даже в маленьком бизнес-джете, резиденции Коннора, на иллюминаторах нет шторок. Нет, Риса понимает, что вопрос Коннора относится не к их ежедневному ритуалу и не к извечной философской проблеме человечества. Это вопрос о выживании.
— Я имею в виду, почему мы всё ещё здесь, на Кладбище? — поясняет Коннор. — Почему власти не транкировали нас всех и не забрали отсюда?
— Ты же сам говорил — потому что они не рассматривают нас как угрозу.
— А должны бы. Они ведь не дураки. Значит, есть какая-то причина, почему они до сих пор не разнесли тут всё по кочкам.
Риса наклоняется, поглаживает напряжённые плечи друга.
— Ты слишком много думаешь.
Коннор улыбается.
— Когда мы только познакомились, ты обвиняла меня в том, что я слишком мало думаю.
— Ну, значит, твой ум навёрстывает упущенное.
— После всего того, через что нам довелось пройти, ты чего-то другого ожидала?
— Ты больше нравишься мне в качестве человека действия.
— Действия надо как следует продумывать. Ты сама меня этому учила.
Риса вздыхает.
— Научила на свою голову. Это чудовище — моё собственное порождение.
Оба они кардинально изменились в свете того, что произошло в «Весёлом Дровосеке». Рисе нравится думать, что их души раскалились, словно железо в кузнечном горне, но иногда ей кажется, что они, скорее, были просто сожраны жадным пламенем. И всё же ей радостно: она выжила и стала свидетелем далеко идущих последствий того судьбоносного дня, одним из которых явился Параграф-17...
Собственно, законопроект по снижению возрастного ценза на целый год — с восемнадцати до семнадцати лет — был подан в Конгресс ещё до инцидента в «Весёлом Дровосеке». Никто даже не рассчитывал, что Параграф-17 пройдёт — а широкая публика и вовсе о нём не подозревала до тех пор, пока о событиях в заготовительном лагере не заговорили по всем каналам новостей и пока лицо бедного Лева Калдера, невинного мальчика в незапятнанно белых одеждах, не замаячило на обложках всех журналов. Ясноглазый, аккуратно подстриженный парнишка улыбался всем со школьной фотографии. Как такой идеальный ребёнок стал хлопателем — этот вопрос заставил задуматься многих родителей; потому что если это могло случиться с Левом, то кто может гарантировать, что твоё собственное дитя в один прекрасный день не превратит свою кровь в жидкий динамит и в припадке ярости не взорвёт себя ко всем чертям? А то, что Лев отказался взрываться, встревожило людей ещё больше, потому что теперь они не могли просто отмахнуться — мол, парень отморозок и все дела. Приходилось признать, что у Лева есть душа, есть совесть, а это значит, что в его превращении в хлопателя немалую роль сыграло само общество. Вот тут-то, словно для того, чтобы успокоить всеобщее чувство вины, Параграф-17 и получил силу закона: по достижении подростком 17 лет его нельзя расплести.
— Опять Лева вспоминаешь? — спрашивает Коннор.
— Как ты догадался?
— Потому что каждый раз время останавливается и твои глаза становятся тёмными, как обратная сторона Луны.
Она нагибается и касается его рук. Коннор, который в задумчивости забыл о своих обязанностях, снова принимается ублажать её непослушную циркуляцию.
