Старухины глаза оказались светло-серыми, выцветшими почти до белизны — обычными. Марго перевела дыхание, растерянно вглядывалась в них в попытках найти черноту и огонь, молодость и силу — той, женщины-луны. Разве что на самом дне, под этой мутной поволокой усталости. «Сон», — снова уговорила себя Марго и решила пока не думать о саднящих царапинах на своих запястьях.
— Наверное, это все напугало тебя, да? — спросила старуха все с той же понимающей, сочувственной усмешкой. — Заклинания, луна, нож… это… это… — она закашлялась, хрипло и надрывно, поперхнувшись холодным предрассветным воздухом, слишком глубоко забравшимся в ее старые легкие. Закашлялась и махнула рукой, как будто завершая начатую фразу. И в этом движении руки, как и в старухином голосе, скользнуло пренебрежение, непонятное Марго.
— Это ритуалы, девочка, — устало договорила старуха, справившись с кашлем. — Я не показывала тебе раньше таких вещей, потому что это не главное. Это, знаешь, как украшения — если их надеть на красивую женщину, она станет еще красивее, а если их надеть, ну, скажем… на трухлявый пень — он не станет от этого красивой женщиной. А красивая женщина — если она действительно красивая и действительно женщина — не перестанет быть таковой и без своих украшений… Ритуалы — украшения веры, хотя многие люди почему-то понимают наоборот. Возможно, это и имеет некоторое значение, как, например, имя для твоего волка…
— Моего волка, — эхом зачем-то повторила за ней Марго, растерянно глядя на волчонка — пушистый серый комочек, сонно сопящий возле ее ног.
— Первый слог — день его рождения, второй слог — сегодняшняя ночь, которая смешала вашу кровь — и вашу жизнь. Имя должно меняться вместе с тем, кто его носит; вместе с ним взрослеть, умнеть — или глупеть, становиться более жестоким и опасным — или слабым. Так и должно быть. Только так. Иначе теряется связь. И смысл. Остается мертвая бесформенная шкурка, шелуха, ореховая скорлупка, внутри которой вместо ядрышка — пустота. Остаются ритуалы — без веры. Украшения на трухлявом пне. Имя, на которое некому будет отзываться…
Она говорила и говорила. Как будто боялась не успеть сказать все, что хотела. Как будто боялась, что Марго не поймет всего. Говорила, несмотря на то, что голос дрожал от усталости, а резкий кашель все чаще сотрясал костлявые плечи.
Сизые хлопья тумана подползали почти к ее ногам, и она казалась Марго похожей на старую нахохлившуюся и больную птицу — на острие скалы, утонувшей в тучах. Птицу, которая уже никогда больше не сможет взлететь над этими тучами и не хочет спуститься вниз. Просто сидит, цепляясь коченеющими лапами за холодный камень.
Птицу, которая прилетела сюда умирать.
Глядя на горбоносый птичий профиль знакомого морщинистого лица, Марго вдруг неожиданно для самой себя подумала с жалостью и нежностью, перехватившей горло: «Я люблю ее»…
Марго (6). Март
«Я люблю ее», — думала Марго, наблюдая, как улыбаются Аннины глаза, пока Анна сосредоточенно и аккуратно вытирает пыль с затейливых завитушек на дверцах деревянного шкафа. Марго хотела сказать ей об этом уже давно, но все робела. «Сегодня, обязательно сегодня скажу…» — подумала она и улыбнулась в ответ на Аннину улыбку.
Весеннее солнце заливало сиянием весь дом и отражалось в ясных, цвета весеннего неба, Анниных глазах. И Анна, как никогда, была сегодня похожа на маму, которую Марго никогда не видела наяву, но так часто в своих снах…
Работа была уже почти закончена — оставалось только убрать две комнаты и вымыть лестницу да натереть воском перила — а впереди был еще почти весь день. Ослепительно-солнечный весенний день и небо цвета смеющихся Анниных глаз. Поэтому тряпки-швабры на время были отложены в сторонку, чтобы не мешать самому важному на этот день делу — разучиванию новой песенки-считалочки.
Песенка была забавной и довольно замысловатой для запоминания — по ходу исполнения полагалось пересчитать двенадцать котов с перечислением их несомненных и отличительных достоинств и при этом не перепутать последовательность хлопков в ладоши. Анна терпеливо повторяла куплеты, время от времени не выдерживая и хихикая в кулак над очередным остроумным поворотом вроде бы совсем детской песенки, чем снова сбивала с толку серьезно настроенную Марго. Ладонь опять промазывала мимо ладони, не понявшая смысла шутки Марго хихикала за компанию, и, отсмеявшись, приходилось начинать все с начала.
Продолжалось это довольно долго, и Анна уже хотела было предложить оставить в покое котов и спеть что-нибудь попроще. Например, песню про раненого хлопца в ковылях, которая неизменно трогала Марго до слез. Да, в общем-то, песни песнями, а пора бы уж и браться за позабытую тряпку, а то, чего доброго, заглянет длинноносая нянька полюбопытствовать, чего это тут разорались… небось не песни петь нанимали.
Анна уже открыла было рот объяснить это все девочке, когда Марго, завершая куплет, снова звонко и весело хлопнула ладошкой о раскрытую ладонь Анны и вдруг покачнулась, как будто потеряла равновесие от этого простого движения. Анна увидела, как страшно бледнеет запрокинувшееся девочкино лицо и какими огромными и черными вдруг становятся перепуганные глаза на этом лице.
— Девонька, девонька… — залепетала Анна, пытаясь удержать выскальзывающее из ее рук маленькое безвольное тельце, не замечая, как сильно, мертвой хваткой, вцепились в ее запястье дрожащие девочкины пальцы.
Недопетая песня и оборванный смех повисли — ожиданием громового удара — в тишине дома, которая неожиданно оказалась душной и тяжелой. Как воздух перед грозой.
А Марго держалась, держалась из последних сил, цепляясь за руку Анны, держалась на самом краю неожиданно открывшейся под ногами липкой и холодной черноты, у которой не было дна. Чернота внизу плеснула довольным хохотом, и теперь Марго падает, падает, падает… очень долго падает, ломая пальцы в бессмысленных и судорожных попытках ухватиться за осклизлые мокрые стены, падающие вместе с ней к хохочущей ледяной черноте…
А потом чернота плеснула холодом, обожгла горло и перебила дыхание и крик. И уже больше не за что было ухватиться, черный холод скользил между пальцев, заливался в рот и в глаза, и можно было только кричать-кричать…
— Не ори, — безжизненным голосом медленно сказала Марго. Анна, вздрогнув, испуганно уставилась в ее неподвижное, будто закостеневшее лицо.
— Захлебнешься, — голос девочки был скрипучим и низким. Совершенно Анне незнакомым — словом, совсем не похожим на обыкновенный голос Марго. И покачиваться Марго перестала, и теперь стояла прямо и неподвижно, как вырезанная из камня статуя. Вроде той, белой и безглазой, что украшала парадную лестницу дома и которой Анна, признаваясь честно, почему-то немного побаивалась.
