Я отцепляю карабин с ошейника и отпускаю Маркиза побегать. «Побегать», конечно, не то слово. Он уже не может бегать. Так, поковылять от одного куста к другому, замирая иногда от какой-то внутренней боли. А я стою, и мир потихонечку движется передо мной. Я могу повернуться к Маркизу спиной, от этого какой-нибудь куст не окажется позади меня. Он все равно будет впереди и лишь медленно приблизится, если Маркиз подойдет к нему. Но ведь это все равно движение. Движение!
Наверное, Маркиз не воспринимал телевизионное изображение потому, что оно не имело запаха. Я частенько говаривал ему, ну что ты, Маркиз, сел спиной к этому ящику? Разве спиной смотрят телевизор? Я даже разворачивал пса как следует. Но он ничего не видел. Тогда я говорил: Маркиз, вся жизнь мимо тебя проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего-то ты не видишь. А ведь вокруг столько информации! Смотри, Маркиз, только зря проживешь свою собачью жизнь. Он виновато смотрел на меня, словно стыдился своей непонятливости. А я все наговаривал ему и про человеческую цивилизацию, и про звезды и Метагалактику, которая по какой-то причине расширяется, и про хоккей или футбол, в зависимости от сезона, и про повадки собак, волков и носорогов. Он слушал и пытался понять. И мука, собачья мука была в его взгляде. Я гладил его по лохматой башке и прижимал к себе. Нет, такого взгляда я вынести не мог. Да и ни кто не смог бы вынести. Он что-то понимал. Что-то, чего не понимал я. И пусть я знал больше его, мое знание не включало в себя полностью его знание. Наши знания лишь слегка пересекались. А когда я однажды представил себе эти пересекающиеся круги, то вдруг понял, что ведь чего-то не понимаю и я. И не просто не понимаю, а вижу и не понимаю! Что-то вокруг есть такое, на что я смотрю, как Маркиз на экран телевизора. Оно есть, но только не для меня и вообще не для людей. Я уверен, что еще ни одна собака не сообщила другой, что по телевидению передавали репортаж о каком-то событии. Так и люди. Никто из нас не воспринимает этого. И мы не можем поделиться этим с другим человеком.
Так на что же я всю жизнь смотрел и не увидел? Что прошло мимо меня незамеченным? Что это было? Ах, Маркиз, а я-то подшучивал над тобой, не замечая, что посмеиваются и надо мной. А когда я почувствовал эту насмешку, то, как и ты, Маркиз, только замычал. И, наверное, боль, невыразимая боль сверкнула в моих глазах. Такая боль… что глаза не выдержали. Еще чуть-чуть и я бы что-то понял. Почти понял. Но у меня нет какой-то части мозга, как у Маркиза нет вербальной. А то бы я понял…
Маркиз с трудом перебирается от одного куста к другому. А может, ему кажется, что он мчится?
И все же, что я тогда воспринял? Чего не могли вынести мои глаза? Это был миг, в котором спрессована вечность? Громко и неточно. Да ведь я и не могу выразить это словами и тем более образами. В памяти все осталось, но нет способов извлечь это из памяти.
А дождь все моросит. Промок плащ и берет, промокли туфли и брюки. Где-то сзади с шумом разбрызгивают воду автомобили. Я все стою, не сразу сообразив, что мир замер. Он не движется. Он не движется зрительно. Слух мой воспринимает движение. А вот глаза Маркиза – нет. Маркиз, зову я. Ничего не меняется. Маркиз! Он не мог меня услышать, ведь он ничего уже почти не слышал.
Я пугаюсь. Я двигаюсь к Маркизу. Я вспомнив, вспомнил, почему я ослеп! Это было Время, все Время, все Время сразу. А мое сознание как волна шло по этому Времени. И это было Настоящее. Но было еще все Время сразу, прошлое и будущее. И вот этого-то я и не смог вынести. Сейчас-то уже даже в памяти все сгладилось, поэтому оно, наверное, и открыло мне тайну. Теперь это вызвало лишь удивление. Удивление, хотя и страх тоже. Но все, все уже было сглажено. Да я и помнил-то лишь то, что тогда увидел Все Время Сразу, а что это было, уже не узнать. Лишь один кадр еще помнился. Люди травят собак. Почему именно он? Какой в нем смысл? Люди травят собак… Что же это? Нет, я не мог это увидеть тогда, ведь тогда было Все Время Сразу. Стоп… Это же кадр из телевизионного кинофильма. Да почему же? Почему я его запомнил?!
Куст смещается в сторону, падает, переворачивается, все куда-то мчится, не разбирая дороги. Грязь, брызги, дождь, страх. Что-то тыкается мне в ноги, и свет меркнет.
У моих ног лежит мертвый Маркиз.
Он не воспринимал телевизионного изображения. А вот этот кадр травли собак почему-то воспринял, не осознал, но воспринял, и вспомнил почему-то лишь сейчас.
Вокруг темно навсегда.
Я беру пса на руки и иду домой. Скользко, ноги разъезжаются в грязи. Сверху льет холодный дождь. Но мне теперь все равно. И только очень обидно, что Маркиз воспринял один этот кадр. Воспринял и умер. Значит, он понял, понял нечто человеческое. Он превзошел себя.
Ах, Маркиз… Зачем тебе это нужно было? Жил бы простой собакой… Вот как я. Живу себе и многого не понимаю. И не стремлюсь даже… Вру, Маркиз, вру… Тебе нельзя врать. Хотел я, рвался понять Все, страдал от того, что есть что-то скрытое от меня навсегда. Ты же знаешь, Маркиз, что такое жить и не понимать. Чувствовать, что есть нечто иное и не воспринимать его.
Кто-то из редких прохожих берет слепца под руку и переводит меня через улицу.
Спасибо…
Как обидно прожить жизнь и ничего не понять в ней… А, Маркиз…
Я нагибаюсь за упавшей шариковой ручкой.
Я точно помню, что нагнулся… и оказываюсь в постели.
Такая благоговейная тишина, белизна. Все подчеркнуто чисто. Все это словно ненастоящее.
Я лежу и мне не хочется вставать. Нет сил встать. Я не могу пошевелить ни одним пальцем. Язык прилип к гортани. Мне ничего не хочется. Даже говорить. Лучше я буду закрывать веки в знак согласия и смотреть, не мигая, в знак отрицания, несогласия. Так будет лучше. Мне становится смешно. Значит, когда я сплю, я со всем согласен? А днем? Нет. Тут что-то не то. Впрочем, это ведь только сейчас. А раньше все было по-другому.
Тишина. Окна. Замерзшее стекло. Всего каких-нибудь два миллиметра. Потом слой холодного воздуха. Снова два миллиметра стекла. А дальше мир. Целый мир! Мир, в котором я жил. Ветер. Снег. Сугробы. Люди. Дома. Холод. Жар. Свет. Тьма. Там – все.
Я рвусь туда, стремлюсь всей душой. Примите меня. Возьмите. Я ваш, ваш! Я никогда не буду своим, я буду теперь только вашим. Да и был ли я когда своим? Наверное, был, потому что меня отличали от других. Каждый отличен. Но я был и вашим, потому что меня принимали, считали своим, не отделяли. Каждый должен быть с кем-то.
Но теперь барьер, стена, молчание.
Мне ни жарко, ни холодно, ни радостно, ни скучно.
Мне – никак.
