где?
– На большом пальце ноги, – говорит Ленка. – Маленькая такая косточка и не подвержена тлению.
– Вроде как матрица, – с пониманием кивает Августа.
– Он свое дело знает, – благожелательно кивает Изя.
Такси подкатывает бесшумно, на его крыше мерцают желтые шашечки.
– А это точно такси? – вдруг сомневается Августа.
– Он же его при тебе вызывал.
– А шофер – живой?
– У мертвого были бы большие неприятности с автоинспекцией. Пошли, хуже быть не может…
– Дамы, – спрашивает шофер, высовываясь из окна, – вам ехать или как?
– Вроде живой, – неуверенно говорит Августа.
– Ехать-ехать. – Ленка, отдуваясь, хлопается на сиденье.
Машина вспыхивает фарами и мягко трогается. Мимо проносится черный зев подземного перехода, стеклянная шкатулка остановки и за ней, вдали, сияющее огнями здание морвокзала, а дальше, до невидимой во тьме черты горизонта, мерно, почти бесшумно дыша, громоздится молчаливая черная масса соленой воды.
Потом такси выезжает на сумрачные городские улицы, скупо освещенные фонарями. Туман давно сполз в море, жестяная листва грохочет в конусе света, меж ней вьется одуревшая осенняя мошкара.
– Так что, – говорит Ленка, – завтра с утра – на кладбище?
– Ох не знаю. – Августа поджала губы.
– Что такой красивой даме делать на кладбище? – кокетничает шофер с Августой.
– Я тоже хочу, – ноет Изя.
– А ты-то тут при чем? – Ленка свирепо таращит глаза. – Отвали, дитя хедера…
– Во дают! – восхищается шофер. – Лучше бы в зоопарк сходили. Все веселее. Слониха недавно родила…
– Зачем нам слониха, – говорит Ленка, – у нас своих слонов полно. Розовых.
Они проносятся мимо освещенного огнями кафе, на террасе, на белых кружевных стульях сидят нарядные люди, музыка окатывает их как волна…
– Вот, – говорит мальчик Изя, тыча пальцем в стекло, – видели, как покрашено?
– Плохо покрашено, – говорит Августа, – небрежно…
– Да не в этом дело. Те кафе, которые под белыми тентами с желтой полосой, те Али-Бабы. А те, которые под белым с синим, – это Зямы. Это чтобы те не трогали этих… А то путаница выйдет.
– На нем написано «Ротманс», – говорит Ленка.
– Это для отвода глаз, – уверенно говорит Изя. – Те, кому надо, знают.
– Ты что, малый, – удивляется шофер, – чушь порешь… Ты хоть раз в жизни Али-Бабу видел? Тихий такой мужик, небольшого роста, культурный. Будет он тебе ларьки красить…
– Да не он же их красит…
– Еще бы. Тоже мне, придумал занятие для Али-Бабы. Да он в теннис на корте каждое утро играет. В белом костюме.
– Остановите тут, – говорит Ленка.
– Завтра-то как?
– Завтра, – решительно говорит Ленка, – жду тебя на остановке восьмого. Ровно в девять.
– Пожалей! Опять в такую рань…
– Я-то пожалею. Гершензон не пожалеет.
– Ладно-ладно.
– Через Гамарника проедем, – решительно говорит Изя.
– Пятерку надбавите, поеду, – отвечает шофер.
– Пусть она платит. Она и так на мои деньги катается.
– Поехали, – говорит Августа, – кровопийца.
Такси трогается с места, и Ленка остается стоять у мигающего светофора.
* * *
Клубится над морем мгла, тянет с залива теплым ветром, дикие маслины выворачивают наизнанку узкие серебряные листья, но никто не видит их в ночи… Кто провел черту над поверхностью воды до границ света со тьмою? Кто распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем? Ленке не до того. Ленка спит. Она спит, повернувшись лицом к заливу, где когда-нибудь займется холодная заря, повернувшись спиной к пустому, темному городу. Где-то там, в притихшей пятиэтажке, не спит Августа, прислушиваясь к шагам на лестнице – не царапается ли кто в дверь… Не постучится ли в черное окно… а в старом доме с эркером спит Генриетта, и, возможно, не одна, и рабби Барух, накинув талес, читает во тьме Тору, и буквы пылают, как огненные скорпионы…
Ленка спит. Ей снится романтический Али-Баба, в белом теннисном костюме и с ведерком краски в руке. Он выводит на белом павильоне желтую полосу, а Августа в новой блузке, стоя у него за спиной, раздраженно качает головой: неаккуратно он красит… И грустно уставился в небо своим пустым моноклем крохотный бронзовый Рабинович, водруженный на парапет «Литературного кафе», и где-то высоко, в шестой сфере, плещут крылами серафимы, а ниже, меж тьмой и светом, парит над сероводородным морем местного разлива неприкаянный дух Гершензона… Но Ленка спит. И что ей до того, по какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле?
* * *
– Наконец-то! – говорит Ленка. – Я уж думала, ты проспала…
– С тобой проспишь, – шипит Августа. – Кто мне звонил в полседьмого утра и трубку бросал? Три раза, между прочим…
– Да это не я.
– Так я тебе и поверила.
– Да ладно, скоро все кончится. Подойдет троллейбус, поедем, найдем эти камни.
– Я что-то не совсем понимаю: при чем тут камни?
– Я тоже не понимаю, – говорит Ленка. – Вообще-то, по традиции на могилу обычно кладут горсть камешков. В знак памяти… что-то в этом роде.
– С буквами?
– В том-то и дело, что нет. Откуда там буквы? Их просто с земли подбирают, эти камни…
– Ну?
– Предположим, эти самые цадики положили камешки на могилу Гершензона и ушли. А он решил с их помощью себя запечатать. И мистическим образом выжег на них буквы…
– Странный способ, – пожимает плечами Августа. – А какие буквы?
– Понятия не имею, – грустно отвечает Ленка.
– Это должно быть запирающее слово, – деловито говорит кто-то. – Тайное, мистическое запирающее слово, которым он сам себя упокоил…
– А что, вполне, – рассеянно замечает Августа, но тут же подскакивает и гневно шипит: – А ты что здесь делаешь?
Прислонившись к потрескавшемуся стволу акации, стоит мальчик Изя, на этот раз без скрипочки.
– Пошел вон, – говорит Ленка, – лингвист недорезанный.
– Я тоже хочу, – голос мальчика Изи автоматически приобретает противные ноющие интонации, – у вас вон что… а у меня вон что… мне велели «Плач Израиля» разучивать… а я что… он сложный, зараза…
– Шнитке, – поясняет Ленке Августа, опять же автоматически.
– Ага… Как помрет человек, так сразу такой шум поднимается… Разучивай его теперь… а я что…
– Вот же зараза… Ну что ты будешь делать?
– Подождем, – может, к тому времени, как троллейбус подойдет, он сам передумает…
Мальчик Изя вновь отошел в тень акации и принялся задумчиво ковырять в носу.
– Слушай, – говорит Августа, – похоже, троллейбусы вообще не ходят… Может, обрыв на линии?
– Зачем?
– Что – зачем?
– Зачем Гершензону устраивать обрыв на линии?
– Господь с тобой, при чем тут Гершензон? Можно подумать, раньше они ходили как часы! Против нашего транспортного управления ни один Гершензон не выстоит… Гляди, что это?
Черный лимузин со слепыми стеклами бесшумно подкатывает к кромке тротуара, из него выходят двое – молчаливые, широкоплечие, они мягко берут Изю под руки и влекут его в машину.
– Изю отловили, – с облегчением комментирует Августа.
– Крутой малый, – уважительно замечает Ленка, – а кто у него родители?
Дверца захлопывается, но Изя делает какое-то отчаянное движение и на миг высовывается наружу.
– Тетя! – кричит он. – Тетя!!!
– Что-то не то, – говорит Августа.
Она делает нерешительный шаг вслед отъезжающей машине, но та, вильнув задом, уже скрылась за поворотом.
– Ну? – Ленка растерянно чешет в затылке. – И что нам теперь делать?
– А теперь, – раздается чей-то вежливый голос, – вам нужно идти к стоянке и аккуратненько садиться вон в ту вольву…
Ленка оборачивается. За их
