— Но они оба помнят о чем-нибудь, — сказал мальчик, рассмеявшись, так что это тоже небольшое отличие.
— Это верно, — согласился Философ. — Может быть, такого уж большого отличия и вовсе нет. Расскажи мне, чем ты обычно занимаешься, и мы посмотрим, могу ли я заниматься тем же.
— Но я не знаю, чем это я занимаюсь, — сказал мальчик.
— Как это — не знаешь? — спросил Философ. — Может быть, ты не знаешь, как расставить все это по порядку. Самое главное во всякого рода опросах — в том, чтобы знать, с чего начать; у всего, что мы можем делать, есть две точки: начало и конец. С любой из этих точек можно посмотреть таким образом, чтобы охватить все, что между ними. Поэтому начнем с того, чем ты занимался сегодня утром.
— Вполне согласен, — сказал мальчик.
Тогда Философ продолжил:
— Когда ты проснулся сегодня утром и вышел из дома, чем ты занялся первым делом?
Мальчик задумался:
— Я вышел, потом взял камень и бросил его в поле так далеко, как только смог.
— А потом? — спросил Философ.
— Потом я побежал за камнем, чтобы посмотреть, смогу ли я поймать его на лету до того, как он упадет.
— Так, — сказал Философ.
— Я бежал так быстро, что споткнулся и полетел в траву.
— А что потом?
— Я лежал там, где упал, и обоими руками захватил полные пригоршни травы, вырвал ее и бросил себе на спину.
— Потом ты встал?
— Нет, я зарыл лицо в траву и кричал, долго, прижав рот к земле; а потом я сел и долго сидел, не сходя с места.
— Ты думал о чем-то? — спросил Философ.
— Нет, я ни о чем не думал и ничего не делал.
— А зачем ты занимался всем этим? — спросил Философ.
— Да низачем. Просто так, — ответил мальчик.
— Вот, — сказал Философ торжествующе, — вот отличие между старостью и молодостью. Мальчишки делают что-то просто так, а старики — нет. Стоит подумать, не становимся ли мы стариками оттого, что делаем все по какой-либо причине, а не из инстинкта?
— Не знаю, — ответил мальчик; — ведь все состаривается. Вы, сэр, идете издалека?
— Я скажу тебе, — ответил Философ, — если ты назовешь мне свое имя.
— Мое имя — МакКушин[19], — сказал мальчик.
— Этой ночью, — сказал Философ, — когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКушин, что у Ангуса О'га и его супруги Кэйтилин родится сын, и что Спящие Эринн повернулись на своих ложах.
Мальчик пристально посмотрел на Философа.
— Я знаю, — сказал он, — зачем Ангус О'г послал мне эту весть. Он хочет, чтобы я сочинил для народа Эринн стихи, и когда Спящие проснутся, они встретили бы друзей.
— Спящие уже проснулись, — сказал Философ. — Они вокруг нас повсюду. Они ходят между нами, но забыли свои имена и смысл своих имен. Ты должен назвать им их имена и род, потому что я старик, и мое дело уже сделано.
— Когда-нибудь я напишу эти стихи, — сказал мальчик, — и все ахнут, услышав их.
— Господь с тобой, сынок, — сказал Философ. Он обнял мальчика и продолжил свой путь.
Через полчаса нетрудной дороги он вышел на место, откуда далеко внизу увидел сосны Койлле Дорака. Мглистый вечер опустился на мир прежде, чем он добрался до леса, а когда он вошел в маленький домик, стало уже совсем темно.
Тощая Женщина с Инис-Маграта встретила мужа, и собиралась уже хорошенько отчитать его за долгое отсутствие, но Философ поцеловал ее с такой непривычной нежностью и заговорил с ней так ласково, что сперва изумление лишило ее дара речи, а потом восторг вернул ей речь, причем такой, какой она давно уже не бывала.
— Жена, — сказал Философ, — не сказать словами, как я рад снова увидеть твое милое личико!
Тощая Женщина сперва не нашлась, что ответить на это приветствие, однако с невероятной скоростью поставила на стол горшок супа, начала печь пирог и постаралась поджарить картошки. Потом она заплакала в голос и заявила, что во всем мире нет равного ее мужу по доброте и сердечности, и что сама она — грешница, недостойная благосклонности богов и такого супруга.
Но когда Философ обнял Шеймаса и Бригид Бег, дверь вдруг с грохотом распахнулась, в маленькую комнатку ввалились четверо полицейских, а после минутного оцепенения удалились снова, уводя с собой Философа, который должен был предстать перед судом по обвинению в убийстве.
Пройдя немного по дороге, полицейские остановились. Ночь настала еще до того, как они захватили своего пленника, и теперь, в сгущавшейся темноте, им было не по себе. Прежде всего, они знали, что дело, которое они делали, не очень-то подобает человеку, как бы оно ни выглядело для полицейского. Арест преступника может быть оправдан определенными доводами, такими, как здоровье общества и охрана собственности, но никто ни при каких обстоятельствах не хотел бы вести в тюрьму мудреца. Помимо того, их тревожило то, что они находятся в самом сердце многонаселенной эльфийской страны, и что стихийные воинства, может быть, уже выстроились вокруг них, готовые обрушить на них жуть сражения или еще более жуткое — свою насмешку. Путь, что вел к полицейскому участку, был долог и вился длинными аллеями между деревьев, которые кое-где разрослись над дорогой так обильно, что даже свет полной луны не мог пробраться сквозь их ветви в густую черноту. При свете дня эти люди арестовали бы хоть архангела и, если бы пришлось, оглоушили его дубинками, но ночью тысячи страхов охватили их, и тысячи шорохов со всех сторон заставляли их вздрагивать.
Двое держали Философа с обеих сторон, а другие двое шли один впереди, другой — сзади. Именно в таком порядке они следовали, когда в слабом свете увидели, что дорога прямо перед ними уходит в одни из тех зарослей, о которых уже было сказано. Подойдя к ней, они невольно остановились; тот, что шел первым, — молчаливый и злой сержант — в гневе обернулся к остальным:
— Ну, вперед же! — сказал он. — Какого черта вы ждете? — И шагнул в черноту.
— Держите этого типа хорошенько, — сказал тот, что шел сзади.
— Да ладно тебе, — ответил ему тот, что справа. — Отлично мы его держим, да и староват он для шуток.
— Ну, да вы там все равно держите его покрепче, потому как если он у вас выскользнет здесь, то тут же сгинет в кустах, как мышь. Эти старички — скользкая публика. Смотри, дед, — сказал он Философу, — попробуешь бежать от нас, огрею дубинкой по затылку — имей в виду!
Они прошли всего несколько шагов, как вдруг топот торопливых ног снова остановил их, и сержант тотчас же вернулся назад. Он разозлился:
